Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Иван Иванович подумал и проговорил:

— Между прочим, а почему мы не занимаемся психологией брака? Есть психология педагогическая, спортивная, военная. Неужели семья настолько простой механизм, что не требует серьезной научной разработки?

— А зачем? — засмеялся Кирилл Михайлович. — Соберутся бабы у колодца или на скамейке у ворот и походя разрешат все семейные проблемы. Подумаешь…

— В американской средней школе, представьте себе, девушки проходят курс умения нравиться.

— Я в этом, Семен Иосифович, не вижу ничего смешного.

— Оставьте, ради бога, что же мы, дрессировать девушек начнем, учить их, как подмигивать хлопцам?

— Дело не в подмигивании…

— Забавный вы, Кирилл Михайлович.

Забавным быть не трудно, ответил мысленно Василий Петрович, слышавший издали этот разговор, надо только предложить то, чего до сих пор не было, новое всегда кажется странным и смешным, изобретатели всегда смешили сытых обывателей, и ученые смешили солидных и умных всепонимающих людей. А смешные потом оказывались гениями.

Семен Иосифович оставил коллег, он свернул на боковую аллею, осмотрел привядшие кусты агруса, и вид у него стал озабоченным. Он был недоволен тем, что люди живут плохо, и он должен был вмешиваться в их жизнь, налаживать ее, а часто и сам не знал, как ее налаживать — эту чужую жизнь. Она чертовски сложна, ее не измеришь сантиметром, не отсечешь лишнее. И все же он как-то делал это, иногда копался в ней, как в отказавшем вдруг телевизоре, выстукивал, подвинчивал, сглаживал — копался вслепую. И бывали случаи, правда не частые, когда чужая жизнь налаживалась — что-то самое нужное подправил, попал в самую точку, и она пошла. Хромала она или шла более-менее ровно — это уже другое дело, главное — шла. Нет, человек — не телевизор! Только хвастун может сказать: я знаю абсолютно точно, где беда. Сегодня Семен Иосифович нервничал еще и потому, что его ждали неотложные дела по подсобному хозяйству: надо договориться с ремонтной конторой о строительстве нового свинарника, заказать крольчатник (и на кой черт он согласился взять на свою голову еще и эту мороку!)… Ведь он вынужден был здесь тратить время на то, что никакими планами не предусматривалось. Вынужден! Потому что речь шла о справедливости.

Сад упирался в полуразрушенный забор, нависший над Глубокой — тихой боковой улицей, вымощенной кругляком. На эту улицу из соседних дворов часто выходили куры и рылись в мусоре, совсем как в селе. Кирилл Михайлович сорвал с ветки яблоко и швырнул в кур. Те с криком и кудахтаньем переполошились, словно поняли, что это большое озорство — швырять яблоками в мирных птиц.

— Люди всегда разговаривают на разных языках, — сказал Гавриил Данилович Титинец. Он был умен, всегда держался тихо и скромно, и его часто не замечали. — Если их взгляды на основные предметы совпадают, то на множество мелочей они смотрят по-разному.

— Это, однако, не мешает им жить в согласии. Тем более когда речь идет о мужчине и женщине.

— До тех пор, пока в сферу ума не вмешиваются чувства. А после этого — конфликт, — продолжал Титинец. — Людей объединяет только любовь.

Война тоже конфликт, размышлял Василий Петрович. Конфликт между двумя правдами — убийцей и честным человеком… Надсмотрщик концлагеря с собакой и пленный за колючей проволокой с электрическим током… и втоптанная в грязь роза — красная, как разлившаяся по снегу кровь. Переделали психику, убедили: так надо, вы — передовая нация, внушала идеологическая машина Геббельса. Есть правда вьетнамского патриота и заморского разбойника. А должна быть только одна правда. Правда — не шахматная игра.

— Василий Петрович, почему вы уединились?

— Мы с вами разные люди.

— Интересно. По каким же признакам разные — по глазам, носу или по округлости головы? А не допускаете ли вы мысли, что подсудимый может стать обвинителем?

— Посмотрите, посмотрите! — вдруг вскрикнул Кирилл Михайлович и показал рукой на улицу.

Вдвоем, обнявшись, шли низенькие, уродливые он и она. На нем длинное демисезонное пальто, под мышкой сучковатая палка, на голове кургузая шляпа, зеленая, с пучком красных цветов за креповой лентой. На ней цветистое платье, а в руке огромная белая хозяйственная сумка. Трудно было определить их возраст, но это была явно влюбленная пара, неразлучная, они идут по середине улицы, он то и дело целует ей руку, лицо, а она, слегка отстраняясь, громко говорит: «Мишка, не смеши». Их постоянно преследуют дети, кричат вдогонку: «Пирика — Мишка!» Поэтому Мишка держит под мышкой палку и выбирает для прогулок тихие боковые улочки, где меньше детей. Сейчас их никто не дразнит, и они тешатся, они счастливы.