Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Василий Петрович только теперь подошел к окну, у которого теснились мужчины, приподнялся на цыпочках и, чтобы не потерять равновесия, слегка оперся на плечо Ивана Ивановича.

— Интересно бы узнать, сколько людей умерло за все время существования человечества?

— Живые умершим счета не ведут, а мертвые не могут.

Василий Петрович понял, что держит руку на чужом плече, быстро убрал ее и подошел к другому окну, где стояли женщины.

— Медицина еще очень беспомощна. Надо, чтобы человек уходил из жизни в глубокой старости и сознательно.

За окном уже двигался редкий хвост черного шествия, в самом конце которого ковылял косоногий тучный мясник, человек десять отделились от процессии, отошли в сторону, остановились у тротуара и начали закуривать — они свое сделали. За процессией медленно двигались автомашины — могли бы объехать, но не делали этого по неписаному правилу уважения к упокоившимся. Процессия повернула за угол и потекла дальше по улицам города, чтобы завершить свой путь на кладбище, чтобы быть вскоре всеми забытой и чтобы живые могли продолжать свои обычные занятия. Семен Иосифович первым вернулся к своему стулу, поглядел на пустые места и слегка поморщился, потому что пустое место — это фактически смерть… фактически к этому идет земля, если человечество не образумится… вся планета станет вдруг пустым местом…

— В больших городах процессии запрещены, — послышался чей-то голос.

— В больших городах сжигают, раз — два — и вся церемония.

— Жуть!

(«Народу было мало — у одних не хватало духу присутствовать при таком необычном и жутком обряде, другие были возмущены покойной, может быть, и нечаянно, невольно, но все же дерзко поправшей уставы того общества, к которому она принадлежала по своему древнему и благочестивому роду. На передней скамье сидел муж и несколько самых близких родных — мужчины все в черном и с креповыми цилиндрами на коленях, женщины в глубоком трауре. Церемония совершалась где-то там, за траурным занавесом, который висел в глубине залы, закрывая нечто вроде театральной сцены. И зачем-то между его сдвинутыми черными полотнищами торчало бутафорское подобие золоченого гроба. А на мраморных колоннах по сторонам этих полотнищ пучили глаза изваянные совы. Кроме траурного занавеса, гроба и сов, ничто иное не обозначало зловещего назначения этой пустой залы с окнами чуть не во всю стену.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

(…И те прозрачно-розовые, инде горящие ярко-синим огоньком известковые бугры и возвышенности, что были на этом прямоугольнике, это и были скудные остатки нашего друга, всего ее божественного тела, еще позавчера жившего всей полнотой и силой жизни. Больше ничего! Чувствуя на лицах и руках палящий зной от этой адской сковороды, мы стояли и тупо глядели. Асбест рдел, змеился лазурными огоньками… Потом стал медленно бледнеть, блекнуть, приобретать светло-песочный цвет… И тогда я среди его неровностей различил то, что осталось от головы, от наиболее крупных костей, от таза… и еще раз весь содрогнулся от грубости и жестокости всего этого дела и, главное, от кощунственного бесстыдства, с которым мне показали что-то такое, чего никому в мире не должно видеть…»

— Двести или триста граммов пепла — в них все, что называлось человеком, — сказал с какой-то иронической горечью Иван Иванович. — Двести или триста граммов.

— Прекрасно! — воскликнул Кирилл Михайлович. — Послушайте сенсационную новость: триста граммов пепла влюбились в двести граммов пепла.

— Ах, перестаньте, ради бога, вы — циник, — резко сказала Анна Андреевна. Ей было не по себе от таких разговоров, и внутренняя тревога отражалась на ее красивом лице.

— Циник — это человек, говорящий прямо о разных вещах то, что мы о них думаем втайне.

— Будем продолжать, товарищи, — предложил Семен Иосифович.

Все с явной неохотой возвращались на свои места, а Кирилл Михайлович Волох прямо от пререканий перешел к продолжению своего выступления, прерванного похоронной процессией.

— Мы только что толковали о сожжении и пепле, кое-кто ужасается. А все дело в том, что еще не сложилась традиция, спустя какое-то время все это станет обычным. Вот в чем дело. Не хотим делать лучше только потому, что другие делают так, как издавна повелось, — пусть это плохо, но привычно, и нужна сильная личность, которая осмелится и пойдет против отживших традиций и разного рода пережитков… Смелые люди, новаторы всегда страдают оттого, что поступают не так, как все. Но я вижу, как Семен Иосифович нервничает, он и сейчас еще не может понять, к чему я веду свою мысль.