Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

…Затем шофер хлопнул дверцей кабины, и машина, резко постреливая выхлопными газами, обдавая все вокруг черным дымом, покачиваясь, выползла на улицу; сторож притворил ворота и, шаркая ногами, скрылся за штабелями ящиков. Василий Петрович ссутулился и с опаской окинул взглядом коллег, он заранее знал, кто и как отнесется к нему, когда Семен Иосифович откроет собрание; под красной скатертью стола он увидел чьи-то ноги и по ним пытался определить, кому они принадлежат.

Чтобы удушить, не обязательно надо наступать на горло ногами, вернее, кованым сапогом, человека можно погубить и ядовитым словом, подумал Василий Петрович.

По дороге промчался мотоциклист, на нем парусом надулась сорочка, из школы-интерната с шумом выбежали на улицу ученики, они все были в синих вельветовых костюмчиках, в черных беретах, все на таком расстоянии казались абсолютно одинаковыми, словно отштампованными.

Василий Петрович подумал: государственный стандарт-59, вероятно из пятьдесят девятой десятилетки, третий класс. Тане пошел пятый… Как же она называется, эта просмоленная бумага? Толь? Толька. Черная бумага… Штампованные, все одинаковые, ни красавицы, ни уроды, ни умные, ни не… Абсолют, совершенство или ничто, выбирай любую, выходи за любого. Просмоленная бумага. Но ведь есть же название, не просто бумага… не просто человек… Кажется, толь? Вельветовые костюмчики, беретики, розовые лица… Когда я была маленькой, всегда хотела стать взрослой, а теперь хочу быть маленькой. Ах, если бы нынешний опыт, а все остальное стереть… чистая доска — пиши, пожалуйста, свою новую жизнь, начинай с большой буквы… А теперь сложились свои характеры, каждый имеет свое лицо, а на расстоянии — все одинаковые. Малознакомый человек для нас является тем же человеком на расстоянии. Самая лучшая, беззаботная пора — детство. Как я тогда с ивы! Посчастливилось, что угодил в болото, на мягкое, а если бы не в болото — конец. Новые штаны одной штаниной остались висеть на сучке, дома не ночевал, боялся. А сейчас? Каждому времени свои штаны… Прошло и стало мелочью. Когда-нибудь буду смеяться над собой, сегодняшним. Интересно, какой я была в детстве. Мама говорит, худенькой-прехуденькой, ну, тростиночкой и очень хорошенькой, светловолосой и черноглазой, она меня только один раз отшлепала, никогда этого не могу забыть, я тогда хотела умереть от стыда — на людях меня отшлепала. И теперь меня тоже на людях. Умереть? Там — наказание за порванные штаны, а здесь — за порванную семью, за попранные обычаи… У меня совершенно расходились нервы, что же это со мной творится, надо, вероятно, думать о другом, Толстой говорил, что самое большое несчастье — совесть и болезнь. Для меня самым большим несчастьем когда-то были порванные штаны, а теперь — суд коллектива. Сейчас надо справиться со своими нервами, ведь со временем все может стать порванными штанами. Когда Терезка утопилась, все говорили: напрасно, некоторые имеют по два незаконнорожденных младенца, и то не думают топиться. Наибольшее несчастье — это первое несчастье. Терезка была красивой, с лирической душой, слабовольная, а слабых судьба по первому заходу опрокидывает на землю. Председатель цехкома произнесла такую трогательную речь… Дорогая наша Терезка, она для всех была примером душевности и скромности, ее светлый образ навсегда останется в наших сердцах. А при жизни охаивала: проститутка, морально разложившийся элемент. Из-за нее Терезка и утопилась. Есть люди, которые топятся, а есть те, которые топят… Поскорее проходили бы, так нет же, еще и остановились под окнами.

— …Пусть шумят, на то они и дети.

— Разве счастье в том, чтобы кричать во все горло?

— Это естественная потребность детского организма.

— Если быть последовательным, то надо признать, что у детей есть и другие естественные потребности, однако они их не демонстрируют при всех. Или, может быть, это только у меня в детстве были такие нескромные потребности?

— Вы циник, Иван Иванович.

Любопытно, почему Анна Андреевна так пристально смотрит на меня. Может, хочет что-то сказать… Калинка тогда тоже так смотрела, но я в то время знал лишь одно — она прекрасна. Больше я ни о чем не думал. Теперь не знаю, какова она; когда двое любят, они для себя самые красивые. Пирика и Мишка для себя очень красивы. Гипноз влюбленных. Никогда не забуду ее взгляда, выражением глаз можно очень многое сказать. Первобытные люди, вероятно, только взглядами и договаривались.