Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Я дал слово Калейсу, что его освободят здесь.

— Такими обещаниями нельзя разбрасываться, товарищ Озолниек. И, кроме всего прочего, я не понимаю, с чего у вас сложилось такое высокое мнение о Калейсе. В разговоре с недавно прибывшим сюда воспитанником, Николаем Николаевичем Зументом, выяснилось, что Калейс по отношению к нему в первый же вечер применил насильственные меры и физическую силу, душил за горло.

— Об этом мне не известно, — говорит Озолниек, всеми силами пытаясь сохранить возможное спокойствие.

— Жаль, — слегка усмехается прокурор.

— Кроме того, словам Зумента нельзя верить, он типичный отрицательный воспитанник.

— Из чего это следует? В его деле нет ни одного письменного замечания за время пребывания в колонии, отметки за успеваемость вполне сносные, рабочие задания выполняются.

— Маскируется, — спокойно говорит Озолниек.

Это хладнокровие и невозмутимость для него очень типичны, когда атмосфера накаляется. Очень трудно выдержать самодовольный тон сидящего напротив человека, который появляется в колонии несколько раз в году, но считает себя вправе поучать и указывать.

Но именно с такими людьми и рекомендуется по возможности не спорить.

— Зумент прикидывается смирным, а в действительности он инициатор нескольких безобразий, — добавляет Озолниек.

— Каких безобразий?

— Пока что об этом говорить рано.

— Так и не говорите! Выясните, отразите это в деле воспитанника. Вы управляете колонией, а не я, так что за недостаток оперативности в работе можете винить самого себя. Не исключено, что Зумент врет, но возможно, говорит правду. Что дает вам повод отрицать, если вы ничего не знаете о случившемся?

Озолниеку хочется взреветь медведем, но маленький человек с большим портфелем не из тех, кого испугаешь криком, совсем наоборот. И он не сказал ничего неправильного. Его аргументы убедительны и логичны, хотя и далеки от истины, как нередко бывает, когда формальная истина сталкивается с реальной жизнью.

— Хорошо, я выясню. — Озолниек делает безуспешную попытку посмотреть в глаза прокурору и отворачивается. — Тем не менее Калейса и еще кое-кого из этой десятки мы освободим здесь. Я полагаю, что этот закон только мешает в нашей работе.

— Ваши соображения в данном случае абсолютно не имеют значения.

— А чьи же соображения тогда имеют значение?

Ведь колонией, как вы заметили, управляю я. Стало быть, мне и знать лучше других, что мне в помощь, а что — во вред.

— Не забывайте, что это отнюдь не ваша собственная колония, а государственное учреждение, в управлении которым вам дозволено действовать только в рамках закона, а не как заблагорассудится.

Опять верное утверждение. Настолько верное и точное, что аж мутит от него.

— А вам кажется, что в законе возможно предусмотреть все, что законы вечны? На Украине уже сейчас есть колонии для бывших активистов. Готовится новый закон, который позволит содержать ребят в колонии до двадцати лет. Когда этот закон будет принят, что вы скажете тогда? [6] В настоящее время такой закон уже принят.

Озолниек усмехается. На лице прокурора не дрогнет ни один мускул.

— Когда будет принят новый закон, мы с вами будем исполнять этот новый закон, в настоящее время действует старый, и мы обязаны выполнять его. Тут нет ничего непонятного. Жаль, что я вынужден вам говорить об этом. А о выявленных недостатках я доложу вышестоящим инстанциям.

— В этом нисколько не сомневаюсь, — столь же бесстрастно отвечает Озолниек. — Желаю успеха!

Киршкалново отделение работает за помещением санчасти. Это обширное пространство, на котором еще нет ни озеленения, ни дорожек. Это последнее неосвоенное пятно на карте колонии. Сюда привезли глыбы ноздреватого песчаника и мелкого щебня. Роздали ребятам грабли и лопаты, Киршкалн тоже с лопатой в руках среди воспитанников, и как всегда с ним рядом топчется Трудынь.

— Ну, теперь ты — малый с солидным образованием, — шутливо говорит Киршкалн. — Когда домой придешь, чем думаешь заняться?

— Понятия не имею. Нет этой цели жизненной, которая как компас у корабля. — Трудынь тут же опирается на лопату и начинает философствовать: — Если подумать, я ведь жил совсем неплохо. Разве моя вина, что наше государство не производит жевательной резинки, а спрос на нее большой? Хотелось помочь обществу, ну, конечно, самому тоже кое-что перепадало. Как говорится, имела место материальная заинтересованность. А потом жвачка, она ведь полезная, укрепляет десны, развивает челюсти, сами знаете. И еще заграничные галстуки, белье, нейлон. Люди с удовольствием покупают, а иностранцам охота продать. Ведь должен же кто-то взять на себя роль посредника. Потом девчонкам часто делал подарки. Люблю делать другим приятное. Деньги не самое главное в жизни, но и без них тоже трудно. Пускай платит тот, у кого бумажник толще! А что получается? Теперь я сижу тут. «Лайф из нот э бед оф роузиз» [7] «Жизнь — не ложе из роз» ( англ .). , — говорят англичане.