Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Да, есть. Может, хочешь послушать о них? «Зицманис — отец строитель, пьяница, неоднократно бывал в вытрезвителе и на товарищеском суде, мать работает на фабрике, старший брат отбывает наказание в колонии для взрослых; Струпулис — отец тракторист в совхозе, пьяница, судили не раз товарищеским судом, мать — работница совхоза, образования почти не имеет, в семье пятеро детей, двое из них учатся во вспомогательной школе; Баркан — отец шофер, в семье фактически не живет, хотя официально с женой не разведен, мать — работница на консервной фабрике, мягко говоря, женщина легкомысленная; Васильев — отец заведующий складом, имеет большую склонность к любовным похождениям и к бутылке, мать — администратор театра, дома вечные скандалы; Бурма — отец каменщик, постоянно ездит по командировкам, мать психически неуравновешенный человек, несколько раз лечилась в психиатрической больнице; Водолазов — отец офицер, дома появляется крайне редко, мать нигде не работает, малообразованна, сыну позволяет делать все, что угодно, а сама от скуки крутит тайные романы…» Нужны еще примеры?

— А других так-таки и нет?

— Есть. Несколько процентов. Внешне там все как будто бы в порядке, но могу поспорить, что лишь на первый взгляд. Есть, конечно, такие исключения, как, скажем, чрезвычайно сильное внешнее влияние, которому семья действительно не в силах была воспрепятствовать, но преобладают семейки, которые я назвал. И вот ребята из такой среды попадают в колонию. Разве мы в состоянии дать им все необходимое, чтобы они могли осмыслить пустоту и никчемность своей прошлой жизни и свое несчастье? Да, тут есть дисциплина, режим, работа, но от многого они так и остаются в отрыве. В этом смысле ты прав.

— И каким же ты себе представляешь выход из положения?

— Пути к нему начинаются довольно далеко, еще за пределами колонии. Прежде всего надо добиться положения, при котором детей своевременно вырывали бы из-под разлагающего влияния плохой семьи, покуда они не попали сюда. У нас же это делается, когда момент уже упущен.

— А куда ты будешь девать этих малышей?

— Вот над этим и следует подумать, а не штрафовать на пятнадцать, двадцать рублей, журить папашу по месту работы и на том ограничиваться. Мы говорим: пережитки прошлого, но сами же передаем эти пережитки как эстафету дальше, в будущее. Спроси у кого угодно, любой тебе назовет одну-две семьи, в которых детей не воспитывают, а калечат и растлевают. Назовут и пожмут плечами. Вмешаться можно лишь тогда, когда дело доходит уже до крайностей.

— Мне кажется, ты все-таки чересчур сгущаешь краски.

— Если и сгущаю, то самую малость. Надо немного перебарщивать, иначе никто не станет по-настоящему задумываться.

— А что делать с теми, кто уже тут?

— Воспитывать добром, давать им то, чего до сих пор они не получали. И прежде всего необходимо содействовать развитию у них вкуса, чувства красоты; окружающая обстановка, помещения и оборудование должны соответствовать этой задаче. Концерты, театральные спектакли, художественные выставки. Воспитателей требуется гораздо больше, и не просто с высшим образованием, — надо, чтобы они были психологами. Сейчас на всю колонию нет ни одного психолога. Хорошо было бы ввести общие поездки за город, туристские лагеря, лыжные вылазки.

— Но тогда получится, что в заключении условия лучше, чем у иного честного парня? Это будет несправедливо.

— Этим ребятам совершенно необходимы хорошие условия. Наша цель ведь не только наказывать, но и растить молодое поколение духовно и физически крепким! Я пока не вижу ничего равноценного, что смогло бы заслонить эту цель и отодвинуть ее на второй план.

— Ну, не так-то скоро мы дождемся таких условий, — смеется Крум.

— Пока необходимо делать то, что нам под силу. Надо больше спорить с ребятами. Внимательно их выслушай, пойди немного навстречу, кое с чем согласись, а тогда незаметно перейди в наступление, докажи и разбей наголову. Наша правда достаточно крепка, нам не повредят веснушки на ее лице, — увлеченно продолжает Киршкалн. — Разговорами тоже можно многого достичь, но говорить надо уметь.

Крум слушает и рассеянно перелистывает тетрадь Зумента. «Жизнь — это картофельное поле, и кто большая свинья, тот больше и накопает», — словно встречный удар, срывается со страниц чье-то «изречение», выведенное старательной рукой.

В дверь кабинета Озолниека негромко, но уверенно стучат, и в кабинет входит прокурор. Озолниеку всегда кажется, что в теле этого подтянутого, худощавого человека с чисто выбритым лицом течет не кровь, а чернила. Под желтоватой кожей его тонких рук видна густая сеть жил, и синева их как бы подтверждает предположение Озолниека. Крупные, слегка навыкате глаза прокурора смотрят всегда в упор, но заглянуть в них почему-то невозможно, — человек, на которого эти глаза обращены, почти физически ощущает их жалящий взгляд и, будучи не в силах противоборствовать, чувствует себя смущенным и обезоруженным.