Андрейс Дрипе - Последний барьер

Крум, саркастически улыбаясь, отвернулся и стал смотреть на карту. Какой же он все-таки идиот! В который раз забыл, что этой шпане абсолютно начихать, как и о чем он рассказывает. И карта была для них не более чем пестрое полотнище, в которое на перемене можно запустить губкой или где-нибудь о краю написать на нем непристойное слово.

Спали несколько человек, — однако многие ли из тех, кто бодрствовал, следили за его повествованием?

Двое, трое, а может, и вовсе никто? Некоторые имеют по географии даже четверки, но это еще ни о чем не говорит. Интересно, остался бы сидеть на своем месте и слушать его хоть один человек, если бы в класс вошел старшина и сообщил, что в зону прибыла автолавка с сигаретами и банками джема, а он, классный руководитель, разрешил бы всем желающим, не дожидаясь конца урока, пойти за покупками? Который из них не променял бы его рассказ на пачку сигарет?

Скорей всего, такого не сыщется, и четверочники, может быть, удрали бы первыми.

Крум повернулся к классу. Межулис по-прежнему ничего не замечал. Ну да, он был из тех, кто слушал программу повторно; десятый класс он закончил до колонии, а посадить его в одиннадцатый в самом конце учебного года было нецелесообразно. Наверно, этот оголец мнит себя профессором и не желает обременять голову прописными истинами, хотя, конечно, все давно перезабыл, даже если и знал что-нибудь.

Крум подошел к Межулису и стукнул указкой по блестящей откидной крышке парты. Воспитанник вздрогнул, взглянул на учителя и, наморщив лоб, медленно отвернулся.

— Что, перебил мечты на самом интересном месте?

Воспитанник молчал.

— Я с вами разговариваю, господин Межулис!

Межулис лениво поднялся и неловко застрял между скамьей и крышкой парты.

— Так о чем изволил задуматься, о поллитровке или о девчонках?

Воспитанник молчал.

И на таких вот оболтусов Крум угробил свои лучшие годы!

— Ты, может быть, считаешь, что я тут распинаюсь перед вами для собственного удовольствия? Я делаю это, милый мой, для того, чтобы в твоем хилом мозгу возник хотя бы зачаток мысли, чтобы ты познал, что помимо рижских кабаков и твоих потаскушек, которых у нас скромно именуют женщинами легкого поведения, на свете существует кое-что еще, и мир не кончается на Дрейлинях и Зиепниеккалнсе. Я бы на твоем месте хоть для приличия сделал вид, будто слушаю! — все это или нечто подобное он сгоряча оттараторил, потрясая указкой. А что ответил ему этот мальчишка?

— Вы на моем месте никогда не будете, — негромко и твердо сказал Межулис.

— Да скорей всего нет! — резко подтвердил Крум. — Но и тебе, пожалуй, тоже не бывать на моем месте. И поскольку каждый из нас находится на своем месте, тебе следовало бы помнить об этом и не путать, кто где.

Воспитанник через силу смолчал, было видно, что через силу. Он только посмотрел на учителя, но его взгляд был выразительней любых слов.

«И вы воображаете, что на своем месте вы лучше меня? Конечно, вы можете накричать, я обязан молча выслушать, но делаете ли все, чего от вас требует это место? Знаете ли вы, за что я сюда попал или вам на это наплевать? Даже имя мое вы вспоминаете с трудом», — говорили глаза Межулиса.

«Это ведь мои мысли, а не этого пацана, — попытался переубедить себя Крум. — Ему вообще не додуматься до подобных вещей». В то же самое время Крум понимал, что не в этом главное. Главное — в том, что он и на самом деле только и сделал, что вписал фамилию воспитанника в журнал и поинтересовался, откуда Межулис родом, сколько ему лет, где отец-мать и на сколько его осудили. То есть собрал необходимые сведения, чтобы заполнить несколько граф в конце классного журнала. Записал и позабыл.

Прозвенел звонок с урока.

— За невнимательность пишу тебе замечание, — сказал Крум.

Межулис промолчал и на это. Новички в колонии обычно просят не записывать. Замечание — штука скверная, в особенности для новеньких. А этот молчал.

Все уже разошлись, один Крум продолжал сидеть в пустой учительской. В коридоре этажом выше дежурный педагог громким голосом отдавал распоряжения уборщикам. В туалетной комнате зашипел кран, и струя воды шумно ударила в жестяное дно умывальника. По лестнице прокатилась глухая дробь тяжелых башмаков, послышались смешки и смачное ругательство, отпущенное просто так, безадресно.

Очередной автобус ушел. Крум взял журнал замечаний и текущей отчетности и, не раскрывая, положил на место. Межулис заслужил свое замечание не более, чем те сони на последних партах.