Андрейс Дрипе - Последний барьер

Николай вновь умолкает, брови медленно распрямляются.

— Мать, — после долгой паузы произносит он тихо и задумчиво, потом бросает вызывающий взгляд на воспитателя. — Давайте лучше о другом, не о бабах же болтать.

— В таком случае поговорим о твоем папаше.

Где он изволит нынче пребывать? — спрашивает Киршкалн, вспомнив графу в деле, где против имени отца значится «место жительства и работы не установлено».

— Папаша за Уралом коммунизм строит, — усмехается Николай. — Ну да. Сперва был в Иркутске, потом где-то еще, черт его знает где. Все за длинным рублем гоняется по большим стройкам. Я даже не знаю, какой он из себя, папаша мой.

— Н-да, — Киршкалн пристально смотрит на Николая. — А сам-то ты как намерен тут жить?

— Поглядим, там будет видно, — уклончиво отвечает паренек, и в глазах у него снова вспыхивают нахальные желтые огоньки. — Досрочное мне не светит.

Дело тяжелое да и в изоляторе схватил четыре взыскания.

Звонит телефон. Киршкалн снимает трубку. Говорит учитель Крум.

— Ты как, очень занят? Я хотел поговорить с тобой насчет Межулиса.

— Заходи. Буду у себя, — отвечает Киршкалн и, положив трубку, обращается к Николаю: — Итак, наше первое знакомство состоялось. Ничего не попишешь, кроме тебя, у меня ведь еще двадцать пять таких огольцов.

— Когда меня переведут в отделение?

— Скоро, уже совсем скоро.

Они идут по коридору в помещение карантина.

— Знаете, я, кажется, вспомнил ту Монику. Нет Ни у нее подружки по кличке Сарделька?

— Вроде бы есть, точно не помню. А пока — прощай, — кивает Киршкалн и оставляет Николая с надзирателем.

Чуть сутулясь, воспитатель идет по главной дорожке зоны к жилому корпусу отделений.

Да, приблизительно таким он и представлял себе Николая Зумента. Бесстыже откровенный, он тем не менее лишнего не сболтнет.

И снова семья! Эти семьи, эти легкомысленные матери и кочующие вдали от дома отцы. По сути, не семьи, а карикатуры на семью.

Чиекуркалнец! Киршкалн грустно улыбается. Теперь Николай видит в нем отчасти своего и долго будет теряться в догадках, что этому таинственному воспитателю известно, а что нет. И что еще за Моника? А эту Монику Киршкалн выдумал, и единственно, что ему доподлинно известно, это то, что в центре Чиекуркална действительно расположен кинотеатр «Звайгзне». Ах, ребята, ребята!

Теперь на какое-то время надо забыть о Зументе и подумать о Межулисе, юноше из прошлого этапа.

Тоже трудный тип, тоже не поддающийся влиянию, хотя и ничуть не похож на Зумента.

Когда Крум входит в воспитательскую пятого отделения, Киршкалн уже там. Согнувшись в три погибели, сидит за крохотным письменным столом. Длинные ноги в туфлях сорок шестого размера под ним не умещаются и потому торчат сбоку.

— Рад видеть светоч знания в моей келье. С твоим приходом сразу стало светлей!

— Брось, старина, издеваться! И так дела из рук вон плохи, — Крум не настроен шутить.

— Никогда не бывает так плохо, чтобы не могло быть хуже.

— До чего мудро сказано! — Крум придвигает стул цоближе к столу и садится напротив Киршкална. — Судя по настроению, ты мчишь вперед на всех парах.

— А у тебя никак дровишки на исходе? — усмехается Киршкалн.

— Еще немного, и — все. Ни черта, оболтусы, не учатся. У всех весна в голове. Мне это уже вот где. — И Крум проводит пальцем себе по горлу.

— Признание тяжкое. Но не поспешил ли ты о ним?

Крум смотрит на худое лицо Кирщкална. Виски совсем седые, хотя он старше всего лет на пять, на шесть. Глубоко посаженные глаза лукаво поблескивают, а морщинки вокруг тонкого рта говорят о том, что он частенько растягивается и в добродушной улыбке тоже.

— Валдис Межулис в твоем отделении? — спрашивает Крум.

— Да, в моем, — Киршкалн напряженно распрямляет пальцы обеих рук. — В моем отделении и в твоем классе. — Он делает ударение на «твоем», но Крум пропускает его мимо ушей.

— Что ты скажешь об этом малом?

— Дело дошло до стычки? — отвечает вопросом на вопрос Киршкалн.

— Даже, не знаю, как это назвать, — Крум разводит руками.

Он давал на уроке новый материал и настолько увлекся рассказом, что позабыл, где находится. География была его давней слабостью. И вдруг лицо воспитанника Межулиса, сидевшего на самой первой парте, заставило его остановиться на полуслове. Оно, лицо это, было погасшим и безжизненным. Юноша сидел спокойно, руки сложены крест-накрест на крышке парты, но неподвижный, устремленный вдаль взгляд свидетельствовал о том, что слова Крума не достигают слуха ученика. Он даже не заметил, что учитель замолчал и смотрит на него. Не будь у этого парня широко раскрыты глаза, можно было бы подумать, что он заснул. Крум окинул быстрым взглядом задние парты. Да, там, как всегда, несколько человек задремали и теперь, растолканные соседями, хлопали сонными глазами и озирались по сторонам.