Андрейс Дрипе - Последний барьер

Его ничто не интересовало, и, как впоследствии Киршкалн выяснил, мальчик ни разу в жизни не был ни в театре, ни в музее. Единственное, о чем он говорил с некоторым оживлением на лице, это о похождениях в чужих курятниках. «Они там сидят все рядком, а я их за голову и — в мешок. За голову надо. Голову чуть свернуть и держать, чтоб курица висела. Чуть потрепыхается и — готова. Быстро, и шуму никакого». И Мейкулис показывал, как это следует делать.

В дверь постучали. Вон что — Трудынь соизволил пожаловать.

— Узнали, кто накидал банок Кастрюле? — с порога задает он вопрос и тут же на него отвечает: — Вроде бы Рунгис, я слыхал. Кастрюля — размазня, таким всегда получать. Есть такие люди — и не хочешь, а дашь ему в нос, грех пройти мимо. Как по боксерской груше.

— Но такие вещи ведь не в твоем вкусе, — усмехнулся Киршкалн.

— Вообще-то нет, но, знаете, бывает, никак без этого нельзя. Я и сам много думал насчет этих драк. Черт те что. Помню, в одном клубе была закрытая балеха. А раз закрытая, значит, во что бы то ни стало надо на нее пролезть через забор, через окно сортира, через гардероб и так далее. В общем, через час все ребята там и веселятся. Работает буфетик с пивом, «Кристалл» прихватили свой. Мальчики сидят себе, выпивают, танцуют, а потом вдруг нападает на них жуткая охота подраться. Страшное дело! Ребята все дружные, мировые, я вам скажу. Но вот настает такой момент — надо драться. А с кем? Пойдет к одному столику, к другому, везде угощают, всюду друзья-приятели. Вот и получится плохо — между собой, выходит, надо драться.

Я гляжу, Генка наш совсем раскис, а Котик прижал его к стене и помалу боксирует. Подходит Рыжий и как врежет по разу тому и другому — те с копыт долой, а Рыжий идет себе в зал, плюхается на скамью и изучает люстры. А те встали и идут бить Рыжего. Они братья — потому всегда вместе. Не совсем, правда, наполовину. Отец у них один, а мать у каждого своя. На одной улице живут, потому такие гибриды иногда бывают. Папаша дома перепутал и вместо Руты завернул к Нине. Они эту хохму сами раскрыли и были жутко рады. Теперь мы будем друг за дружку, говорили они. Так вот, приходят они вдвоем и дают ума Рыжему. У него оба глаза заплыли, точь-в-точь как у Кастрюли. Но что там особенного, никакой драки и не было, похохмили, и все. Свои ребята.

— И ты считаешь, это вполне нормально?

— Почему нормально? Ненормально, но что же делать? Настрой такой внутри, боевой дух, и хоть тресни — ничего не поделать. Это же прямо настоящий экстракт драки.

— Если бы «Кристалла» вначале не было, в конце не появился бы и этот экстракт. Правильно?

— А без «Кристалла» как? — удивляется Трудынь. — Все закладывают!

— Советую все-таки попробовать. Возьми себя в руки и не закладывай! И не надо будет драться. В Уголовном кодексе насчет покупки «Кристалла» ничего не сказано, но, купив, очень скоро можно налететь на статейку.

— Тяжкие у вас мысли!

— А у тебя мысли легкие, да дела тяжкие. Простокваши пей побольше, от нее мозги развиваются. Вот так, Трудынь! Теперь мне надо делом заняться, можешь быть свободен.

Киршкалн, написав рапорт на Рунгиса, чтобы того посадили в дисциплинарный изолятор, отправляется к начальнику колонии.

— Некрасиво, — говорит Озолниек, выслушав доклад воспитателя. Зументова кодла начинает мутить веду. И твой Мейкулис наверняка не единственный объект вымогательства.

— Что поделать, — пожимает плечами Киршкалн. — Если Зумент — главный заводила, мы к нему пока еще подобраться не можем, и из-за одного Мейкулиса большой шум поднимать было бы нежелательно.

— Наверно, так оно и есть, — соглашается Озолниек. — Рунгиса посадим, а насчет денег покуда молчок. Этот зуб надо будет рвать с корнем и наверняка.

Закончился последний экзамен. Крум остался в классе один и вписывает в графы протокола фамилии воспитанников и оценки. Шариковая ручка бегает по бумаге быстро и нетерпеливо. Этот протокол — последнее, что еще надо сделать, и тогда он будет свободен.

Свободен почти целых два месяца. Пахнут цветы в вазочке на столе. Завтра начинается отпуск.

Карты уже вынесены. На полу под первой партой лежит кем-то оброненная «шпора». Надо бы поглядеть, чей почерк, но охватившее Крума блаженное предвкушение покоя и свободы не позволяет ему этого сделать. Да не все ли равно, кто ее писал? Наверно, Трудынева работа, он там что-то копошился в парте, хотя, казалось бы, зачем шпаргалка, если язык подвешен так ловко, как у Хенрика Трудыня.