Николай Павлов - Горячее лето

— Я возьмусь за мешалки. Знаком. А транспорт…

— Знаком… До чего легкое слово! Я, например, знаком с хлебопечением и чугунолитейным производством.

— Я коротко знаком, Платон Петрович.

— Просил бы вас говорить «знаю», если к тому есть основания.

— Знаю, — тихо и раздельно сказал Карпов. Минутная робость исчезла и уступила место злой решимости.

— Дельно. А транспортировку раствора вы тоже на себя примете? Было бы у меня полдесятка машин, возил бы я раствор прямо с бетонного завода, что на трубопрокатном. И дело с концом. — Его раздражение поднималось, как тесто на дрожжах. — Надо, надо! Без вас знаю, что надо…

— Надо, а не хотите? — спросил Владимир, припоминая первую встречу с ним. — Можно поинтересоваться — почему?

Хазаров широким жестом отодвинул бумаги и уставился на собеседника. Он находил, что этот юноша заходит слишком далеко. Настаивает, чуть ли не требует! Срезать его, как школьника на экзамене, чтобы больше не совался, куда не следует. Ему ли, с его двухнедельным «стажем», учить Хазарова, повидавшего на своем веку не одну стройку!

— Можно поинтересоваться, пожалуйста… Потому что ваша «идея» просто-напросто недоносок, плод воображения, а не деловая мысль. Вы не подумали, что строительство у нас малоэтажное. Вы не подумали, мой юный друг, что это мероприятие вызовет к жизни целое хозяйство, поведет к непроизводительным, паразитическим расходам. Вы ни о чем не подумали! Повторяю, будут автомашины — все само собой решится. И знаете, товарищ молодой специалист… давайте условимся, кто кого учить будет: вы меня или я вас?

— Мы с вами должны решать, Платон Петрович, — смиряя себя, наружно спокойно произнес Владимир.

— Позвольте-с, я не намерен спорить!

— Отчего же, когда полезно.

— С вами я не намерен спорить! — вскипел Хазаров, делая ударение на первом слове.

— Воля ваша, — перебил его Карпов, чувствуя напряжение, какое испытывал бывало перед боем на франте. — Ваша воля, товарищ Хазаров!

— Воля моя. Вы все на свете перепутали, юный строитель! — кричал начальник. — У нас мелкие объекты! Овчинка выделки не стоит. Механизация — не самоцель. Мне рентабельность нужна! Да и силовой электропроводки на поселке нет.

Карпов махнул рукой и вышел. Даже на улицу доносился могучий бас разбушевавшегося Хазарова.

«Пожалуй, перехватил на первый раз, — размышлял, остывая, Карпов. — Хазаров знает и верит. Он чувствует, что и как надо. Уж лучше этот крутой кипяток, чем кислая правильность Мироненко».

Возвращаясь на стройку, Карпов увидел возле одного из домов с лавой стороны улицы фанерный щит, прибитый к двум свежеоструганным кольям. На щите крупно было (написано обязательство бригады каменщиков Костюка. Внизу приписка: вызываем бригаду Егорова.

«Рука Березова, профорга. Выстрел в белый свет. Требуют соревнования — вот оно, пожалуйста, — с холодной иронией подумал Карпов. — Форма торжествует»…

Костюк работал на кладке. Ветер путался в черных густых волосах, этого очень смуглого, высокого человека. Временами Костюк резким поворотом головы откидывал волосы, продолжая безостановочно укладывать шлакобетонные камни.

В чертах Костюка было что-то неуловимо восточное. Должно быть, такое впечатление создавали глаза — черные, мрачноватые. Лет ему, вероятно, около тридцати.

— Не скучаете? — спросил Карпов, кивая, как старому знакомому, превозмогая свое скверное настроение. — На Степном не скучно?

Костюк пожал плечами:

— С завода сюда перевели. Какая разница — где работать.

Карпов глазами указал на фанерный щит.

— Это Березов за нас сочинил, — сказал Костюк равнодушно.

Он поднял камень, словно любуясь им. Часть камня, косо срезанная падающим из-за плеча каменщика солнечным лучом, слегка голубела, а другая была темно-серой, матовой. Точно рассчитанным, коротким движением он положил на стенку шлакоблок и слегка придавил его сверху. Потом посмотрел на Карпова.

«Рисуется? — подумал тот. — А ловок. Хазаровской, видать, хватки человек».

Апрельская пора. Островерхие травины, проткнувшиеся из земли. Треснувшие тополевые почки. Лужи, пленившие солнце. Скворцы, приветствующие родину радостными кликами…

Весной Мироненко чувствовал себя немножко деревенским. Ведь и травины, и почки, и лужи, и скворцы приходят из детства, из степного села, от одинокой березы возле хаты-мазанки, от дуплянки для птиц, водруженной на самой макушке той березы. Они приходят каждый год. Даже на фронте приходили. В апреле сорок пятого на Дунае дуплянка снилась.