Николай Павлов - Горячее лето

Хазаров топтался на месте, не решаясь начать обычные жалобы. Он посматривал на сурового, сердитого Мироненко, который упрекал, корил взглядами и жестами. «Уж лучше бы говорил, бранился, что ли!» С ним всегда трудно разговаривать, почти невозможно спорить. А стоять так вот и ждать — совсем скверно.

— Стыдно смотреть!

Это «стыдно смотреть» было сказано так, что обоим руководителям стройучастка в самом деле стало очень неловко. Хазаров покосился на Карпова, потом перевел взгляд на Мироненко.

— Помогите нам добиться транспорта, — угрюмо проворчал Хазаров.

— Автомашины? А где их взять? Всего два года, как с войной покончили. Других возможностей не искали?

— Построить узкоколейку, — коротко обронил Владимир, стараясь не смотреть на своего начальника. — Единственный выход.

Эта мысль в последние дни не давала покоя Карпову. Но вторично спорить с Хазаровым один на один не хотелось. Сейчас он воспользовался случаем.

— Полагаю, что это нецелесообразно, — медленно, с расстановкой начал Хазаров. — Вложить средства и труд… Увеличить накладные расходы. Рабочую силу отвлечь…

— Все окупится сторицей, — возразил Карпов.

Спор сразу принял острый характер. Оба старались скрыть недовольство друг другом, но от Мироненко оно ускользнуть не могло. Он заметил, как в Хазарове зреет раздражение, как потемнели глаза Карпова.

— Что же, бросить дома и начать строить… железную дорогу? — съязвил Хазаров.

— Однажды потратимся, а сто раз выиграем.

— Друзья, — вмешался Мироненко, — если не полагать, не гадать, а посчитать? Техника любит счет.

— Мы прикинем, Федор Иванович, — быстро ответил за двоих Карпов, делая вид, будто не заметил энергичного отрицательного жести Хазарова.

С жаром принявшись за расчеты, Владимир был обескуражен: работы оказалось не на два-три часа. Весь вечер просидел он над книгами и таблицами со счетной линейкой.

Мать качала головой:

— Безжалостно здоровье свое расходуешь, Володя. Желтеешь, сохнешь, как осенний лист. На войне маялся. Завоевал право…

— Завоевал право строить, мама.

— Строй ты, пожалуйста, днем. Вечера хоть оставь для себя.

Она, пока свободная от работы, старалась кормить сына обильно. Кстати, за тридцатку она приносила с рынка ведро картошки, а в Ленинграде за эти деньги можно было купить килограмм или полтора, если помельче.

Ей казалось, что он и румянец потерял и в весе сбавил. Даже веснушки около носа заметней высыпали, как в детстве. И от этого сын был для матери еще дороже, еще краше.

Мама немного ворчит, но это просто так, по привычке, для порядка. Она сама любит работать без оглядки.

Владимир знал, как дорог ей город на Неве — и Большой проспект на Петроградской стороне, и Зимний, и река в граните, и Ленин на броневике — будто живой, только что вышедший из вокзала.

…Они с Николаем поженились как раз в тот самый памятный год — ранней-ранней весной, когда еще лед стоял на Неве. Николай бегал с листовками за пазухой. Ленина он видел и слышал. В кухонном столе хранил огромный старый револьвер заграничной марки.

Сколько бессонных ночей, сколько было смертельной тревоги, когда она целыми неделями оставалась одна, когда над Петроградом, как тени от крыльев хищных птиц, носились имена «Корнилов», «Юденич».

А потом — сын, Вовочка, Вовка, Володя. Пионер, комсомолец, студент.

И вот уже четвертый курс — сорок первый год… Десятое июля. Сформированы Дивизии Ленинградской армии народного ополчения.

Куда ей кинуться: в институт или на «Электросилу»? Муж и сын в этот день пришли домой, а она металась между заводом и институтом. Дома застала только записки. Это ведь страшно!

Холод, голод, тоска… Мертвая заводская библиотека. Библиотеку пришлось сменить на цех.

Часами выстаивала Клавдия Ивановна Карпова на крыше дома. В тревоге скрещивались, как гигантские шпаги, прожекторные лучи. Трескались с сухим, смертельным грохотом бомбы и снаряды. Она смотрела в сторону фронта: вон они — сын, муж — там, на переднем крае…

Письма от мужа перестали приходить скоро, и она поняла, что это навсегда. Сын слал коротенькие записочки с Волховского фронта, настаивая, требуя, чтобы она постаралась выехать через Ладогу на Большую землю. Она не ехала. Она боялась, что с переездом может порваться последняя ниточка.

Однажды, когда она, обессиленная дистрофией, лежала в кровати под двумя одеялами, пришел военный и положил на стол несколько пачек пшенной каши, десяток сухарей, письмо.