Александр Старостин: Второй круг

Двойник, отброшенный на год назад, очутился в морге. Стоя у лестницы, он глядел, по-детски набычившись, как выносили из подвала гроб. Он уставился на желтый пористый нос покойной и никак не мог соотнести этот оказавшийся в фокусе внимания нос с тем, что еще недавно было билетершей «Триумфа» и Нинкиной матерью. Он вдруг вспомнил ее голубые, добрые до психопатичности, косые глаза и, когда был уже пройден один пролет лестницы, ведущей из подвала, — маленькое тело старухи все съезжало головой вниз, — кто-то испуганно шептал: «Голову выше, голову!» — он пришел в себя и, засуетившись, подсунул руки под дно гроба, очень холодное снизу.

«Сик транзит глория мунди», — ни с того ни с сего подумал он, поражаясь нелепости выскочившей фразы. Впрочем, так подумал «двойник», а реальный Росанов, подлинник, был тогда напуган: ему впервые приходилось участвовать в похоронах.

Сама Нина стояла с покрасневшими глазами, сразу постаревшая, неожиданно похожая на свою мать. — Все были как-то суетливо и бестолково внимательны к ней. Откуда такая прорва мужчин! Раз, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик погулять… шесть, семь. А-а, ладно!

Вспомнилось не к месту, как совсем недавно, летом, Нинка вдохновила всю честную компанию искупаться в бассейне фонтана у Большого театра.

Сейчас ее поддерживали под руки и одновременно шевелили губами с двух сторон — утешали. Потом Нина отвлеклась на беседу с шофером, который грозился уехать без гроба — по его мнению, слишком долго тянули, — но, получив от кого-то червонец, сразу смягчился. Потом вытащил из кармана маленькие пассатижи, ловко откусил вылезший из бумажных, ядовито-голубых цветов венка конец проволоки и озорно подмигнул Росанову…

Росанов клюнул носом. После ночной смены всегда спишь на ходу.

«Боюсь, что Юре не выбраться, — подумал он, — наверное, по-настоящему его побили. Наверное, почки отбили. А ведь мог бы и мимо пройти, как все прочие. Но он ненавидел хамство…»

Трамвай качнуло на повороте — Росанов открыл глаза — дуга дала яркую вспышку, в которой застыло зеленоватое и как бы удивленное лицо проходящего мимо человека.

Был вечер, пятница, светились огни реклам («Широкий ассортимент — высокое качество — литье — трубы — полуфабрикаты из цветных металлов — станки». «ГДР — станки — инструменты — прессы». «Суда — землечерпалки-землесосы — из Чехословакии»). Здоровые люди брали штурмом магазины и рестораны.

«Надо было бы поспать после ночи», — подумал Росанов.

Когда он отвозил Юру в больницу, то нечаянно вломился не в тот кабинет и увидел полуодетую женщину, невысокую и крепенькую. Эта женщина чем-то напомнила ему Люцию Львовну.

«К черту, к черту Люцию Львовну! — испуганно отмахнулся он, приходя в себя и вскидывая по-лошадиному голову. — Финиш! Не было ничего!»

Он мысленно вернулся к Нине, чтоб не думать о Люции Львовне.

…Был дождь, лето, сидели на балконе, прижавшись друг к другу под полиэтиленовой пленкой. Юра, Ирженин, Нина, еще девушки, тоже стюардессы… На перилах стояли на тонких ножках рюмки, в вине отражалась перевернутая Москва, а под перилами висели капли, и в них мерещилась тоже перевернутая Москва (в каждой капле!), и даже угадывалось в каждой какое-то одновременное шевеление и вспышки проходящих мимо троллейбусов. Как тихо и радостно сидели тогда! А внизу был зоопарк и слышались голоса зверей. «Бедные звери! За что их упекли за решетку? За что?»

А что такое Нина? Была она в некотором роде гаванью. У всех у нас есть такие гавани — старые приятельницы. Жизнь несла ее, как пробку в потоке. И, глядя на проносящиеся берега, она думала о себе, наверное, не более, чем пробка. Впрочем, у нее была оправдывающая ее безалаберность идея — идея несчастной любви, после которой она будто бы махнула на все рукой и пустилась во все тяжкие. А тот, первый, был вертолетчик, работал на ледовой разведке, на Ми-1 — гуляка, бабник, драчун — дрался с каким-то упоением, не соизмеряя своих сил с силами превосходящего численностью противника. Он летал слишком низко, говоря, что любит чувствовать скорость. Потому и исчез в океане. Нина убедила себя в том, что Росанов похож на того веселого, бессовестного разбойника.

Вот и больница.

Снег грязными валиками лежал на символическом низком заборчике вдоль тротуаров. В освещенном, зеленоватом, похожем на аквариум вестибюле больницы, среди лощеной зелени в горшках и кадках медленно двигались люди.

Он открыл дверь и шагнул в вестибюль больничного корпуса. Он шагал мимо фикусов и пальм, стараясь не видеть больных, которые словно осуждали его за красное с холода лицо, легкую походку и непонимание чужой боли.