Александр Старостин: Второй круг

— А зачем ты сделал из него дурачка? Ведь руку ему могло и в самом деле оторвать. И веревку он привязал не к руке, а к рым-болту. И ты это прекрасно знал.

— Знал. Но так драматичнее. И смешнее.

— И потом. Как это мы могли переговариваться, когда гудели моторы? Весь диалог шел как в пантомиме.

— Но «говорили» вы именно это?

— Почти. И замени все фамилии. И Жульку переименуй. Вдруг твоя писанина попадет к начальству? Потом доказывай, что ты не верблюд. Мамонт однажды крупно погорел из-за одного писаки. Тот накрутил такого про Мамонтов героизм, что ему талон вырезали. И если уж честно, то Жулька на нас обиделась. Она не сразу к нам подошла. И вообще ты лакировщик действительности.

Ирженин терпеть не мог дежурств, когда сидишь на точке и ждешь, что скажут, куда пошлют. И мысленно крыл на чем свет стоит «подлеца» Мишкина: это он сжег «три шестерки». Это из-за него сорвалась хорошая, интересная и денежная работа с вулканологами на Камчатке.

Злость на «подлеца» Мишкина вышла наружу только сердитым взглядом и вопросом, обращенным к радисту, который болтался у самолета, почтительно взглядывая на командира:

— Ты выполнил предполетную подготовку?

И радист тут же забрался в кабину, хотя выполнил все, что положено, по регламенту. Он понял, что командир не в духе, но никак не мог понять, отчего он последнее время постоянно ворчит.

И вдруг Ирженин увидел небо. Чего только в нем не накручено! И его злость показалась ему не заслуживающей внимания: какая, в сущности, разница? Камчатка или Диксон, сто рублей или двести?

Он вспомнил Машу и подумал, что ее глаза так же огромны, как это небо, и в них так же, если присмотреться, можно увидеть и пролетающих птиц, и облака, и сосны. Он вспомнил, как говорил с ней, а в ее глазах мелькали красные точки гаснущего заката, огоньки проносящихся мимо машин, тени проходящих людей. Наверное, с ней хорошо путешествовать, а потом вспоминать, глядя в ее пестрые глаза, закаты и какие-нибудь пальмы.

— Поехали, командир! — сказал Войтин.

Вернемся, однако, к тому времени, когда самолет «три шестерки» еще числился на балансе подразделения, когда Ирженин, воротившись из экспедиции, собирался на работу с вулканологами, а Росанов мучился дурью и поливал на чем свет стоит общество, которое его заело.

Есть такой, анекдот. Жил-был историк. Он написал многотомный труд — историю своей страны — и вышел прогуляться по городу. И увидел на проезжей части дороги истекающего кровью человека, автомобиль с помятым бампером и толпу зевак. Историк, как это вообще принято у историков, поинтересовался, что здесь такое произошло, и получил три взаимоисключающих рассказа от трех очевидцев этого события. Историк схватился за голову и воскликнул:

— Если об этом незначительном для истории событии очевидцы говорят так по-разному, что же можно сказать о событиях сложных, которые были лет сто назад!

Собираясь рассказать об энском аэродроме, мы вдруг вспомнили этот очень смешной анекдот. Мы подумали, что создание широкого эпического полотна, пожалуй, нам не по зубам. И тогда мы решили взять просто аэродромного человека, который попадает под колеса. (Последнее — метафора.) Наш рассказ следовало бы начать с того момента, как самолет «три шестерки» наехал на пустой контейнер из-под двигателя. Однако мы тут же сообразили, что всякое происшествие, даже дорожно-транспортное, начинается задолго до того, как, говоря языком ученых, «колеса транспортного средства вошли в контакт с телом пострадавшего». То есть все начинается гораздо раньше. И потому мы совершим краткое путешествие в недалекое прошлое.

Была грязная городская весна, пропитанная дымом выхлопа. Молодой человек, Виктор Росанов, инженер авиационно-технической базы аэропорта, ехал после ночной смены на трамвае в больницу — навестить Юру, своего друга.

Он ехал и дремал. В предсонном крутящемся хаосе возникали и исчезали не доведенные воображением до конца обрывки событий, кое-как связанных между собой, где действовал он сам. Точнее, его воображаемый двойник.

Двойник, обогнав трамвай, уже двигался по территории больницы, мимо бледных лиц за окнами. Память выдвинула из-за угла железобетонно-стеклянного корпуса старинный аккуратный морг, на котором табличка — «Кафедра патологической анатомии».

«Кое-кто туда… Впрочем, все мы туда рано или поздно… Купеческий модерн? Так, что ли, называется этот стиль? А-а, неважно, Все мы в тот подвал, из которого выносили Нинкину мать, билетершу кинотеатра «Триумф»…