Франц Таурин - На Лене-реке

Большая группа мужчин столпилась около седенького Ивана Михеича.

— Четыре года отвоевал я с немцами в германскую, — говорит он, — знаю их волчью повадку. Ну, на этот раз им так не сойдет.

— Верно, Михеич, — поддержал Сычев, — не та Россия-матушка стала. Окромя штыка, имеем танки и самолеты. Есть чем встретить гостей.

— Встретим, не оробеем, — со злой усмешкой сказал Парамонов. — Худо будет тому, кто нас на бой вызвал.

Толпа раздвинулась, пропустив в середину Лугового. Следом за ним шел Андрей. Луговой объявил митинг открытым и предоставил слово Перову.

— Товарищи!.. Вчера началась война… — медленно и тихо заговорил Перов. — Враг оборвал нашу мирную трудовую жизнь. Двадцать лет миллионы наших людей своими честными рабочими руками в упорном тяжелом труде создавали счастье своей жизни и счастье детей своих.

Голос Андрея перехватило от волнения. Он окинул взглядом стоявших перед ним в глубоком молчании людей. Все они смотрели на него, ожидая ответа на свои взволнованные чувства, тревожные думы.

Потом на скамью встал строгаль Ынныхаров. Необыкновенное волнение отражалось на его темном, изборожденном глубокими морщинами лице.

— Я хочу слово сказать. Немец нас воевать, нас разорить идет. Хочет нашу советскую жизнь отнять… Я старый человек, больше пятидесяти лет прожил. Раньше я был нищий, хамначит, последний человек. Советская власть меня большим человеком сделала. На заводе работаю. Стахановец стал. Почет, уважение от людей имею… Такую жизнь Гитлер отнять хочет! Наши охотники бьют без промаха песца и лисицу, лося и медведя. Так будут бить фашистского зверя. Не дадим отнять нашу жизнь!.. Я все сказал.

На скамье появляется высокая плечистая фигура Парамонова. Он без фуражки. Смоляные кудри разметались. Глаза горят.

— Товарищи! — разносится его могучий голос. — На самое дорогое покусился проклятый Гитлер. На нашу Родину, на нашу жизнь. Наш ответ один. Будем бить фашистскую сволочь насмерть. Оружием — на фронте, трудом — в тылу.

На скамью поднялась Анна Королева. На заводе работала она давно, но никто не помнил, чтобы выступала когда-либо с речами. В другое время удивились бы этому.

— Бабы! — в полный голос крикнула Королева. — Отродясь я не говаривала на собраниях, а тут не могу промолчать. Самую нашу жизнь немец нарушить хочет. Бить его надо. Бить насмерть, чтоб и ног не унес с земли нашей. Мое слово к вам, бабы! Мужья и сыновья наши воевать уйдут, а наше дело здесь план исполнять в точности. И будьте в надежде, товарищи: мы, ваши жены и сестры, своей работой вас не посрамим. Верно я говорю, бабы?

— Правильно!

— Верно! — раздался гул восклицаний.

Выступали еще и еще.

Слова всех были наполнены гневом и уверенностью в победе.

— Помните, товарищи, — сказал Луговой, закрывая митинг, — наша первая помощь фронту — трудом. Работать мы теперь должны упорнее и лучше.

Через несколько дней Василий Парамонов получил повестку о призыве в армию. Кроме него, в цехе призывалось еще шестнадцать человек.

Вручая Парамонову повестку, Юсупов сказал:

— Можешь идти, Василий Михайлович. Мало времени на сборы остается. Через два дня отправка.

— Доработаю смену, — ответил Парамонов, — не скоро теперь доведется снова за своей машиной постоять. С ней ведь тоже попрощаться надо.

Василий был горд тем, что получил повестку в числе первых на заводе.

Он стоял за машиной, привычными движениями обрабатывая кожу за кожей, а мысли его унеслись далеко. Он видел себя уже на поле боя перед каким-то безликим, но ненавистным ему врагом, и все существо его напрягалось в ожидании предстоящей схватки.

Неприметно для себя он крепко сжал в руках края кожи, опущенной под ножи, и, твердо нажимая на педаль, отрывисто повторял, стиснув зубы так, что желваки играли на его лице:

— Нет, шалишь… Не на таковских нарвался…

«За наше счастье, за счастье детей наших», — вспомнились ему слова Перова на митинге, и перед его глазами встал толстощекий, кудрявый, радостно улыбающийся Шурик, встречающий его на пороге с протянутыми ручонками.

И только тут как-то сразу отчетливо осозналось… «Сынки! Танюша! Надолго ли я вас покидаю, родные!..» Остро уколовшая боль предстоящей разлуки снова вызвала прилив ненависти к врагу, отрывающему его от самого дорогого: от веселого лепета Шурика, от нежных и горячих Таниных ласк, от этой машины, работая на которой заслужил он почет и уважение товарищей, от всего того, что называется счастьем человека.