Франц Таурин - На Лене-реке

Андрей подошел и сел около жены.

— Что случилось, Люся? — он ласково обнял ее плечи.

— Ты же знаешь что, — она отвела его руку. — Андрей, каким ты стал черствым… Скрывать — то же, что обманывать. Как это обидно! Пусть я для тебя никто, я уже это поняла и стараюсь смириться со своей участью, но ведь я тоже человек, — и крупные слезы снова покатились по ее щекам.

Андрей не знал за собой никакой вины перед нею и потому был уверен, что слезы Людмилы беспричинны. Ему хотелось успокоить жену, он видел, что она искренне и глубоко огорчена каким-то его поступком, и в то же время в глубине души шевелилась обида: почему она так торопится обвинить его, не спросив, не разузнав, не разобравшись…

Но он приглушил это чувство обиды и, как только мог, участливо спросил:

— Ну в чем же дело, Люся? Я ничего не понимаю.

— Не понимаешь!.. Звонили из военкомата, вот что!

— Из военкомата?

— Да, напоминали, чтобы завтра в десять ты был там… — она всхлипнула, — со всеми документами.

Андрею все стало ясно. Напоминали о переданном накануне вызове в военкомат по вопросу о бронировании личного состава завода. Он хотел уже терпеливо объяснить Людмиле причину вызова, но тут в его памяти отчетливо встала сцена прощания Тани с Василием. Он невольно сопоставил Таню и Людмилу, и у него вырвалось:

— Ну, а если даже и так, то что из этого?

— Если даже и так… — вполголоса, медленно выговаривая слова, повторила за ним Людмила; в ее широко раскрытых, блестящих от слез глазах было выражение обиды и боли. — Это все, что ты можешь мне сказать? Для других ты находишь хорошие, теплые слова, а для меня?

— Для других?

— Да… Мне передали, как ты заботился о Парамоновой на пристани. К чужому горю ты был отзывчивее.

Слово «чужой» неприятно задело Андрея, и чувство сострадания заглохло.

— Ах, вот ты о чем, — Андрей встал. — Да, я был на пристани с Парамоновой. И мне было тяжело, что я не вправе утешить ее. У нее большое горе, и она мужественно переносит его. А за тебя мне стыдно… Но тебя я могу утешить, — он сухо усмехнулся. — Меня не мобилизуют. У меня бронь… Можешь успокоиться.

В отделочном цехе к Перову подошел озабоченный Чебутыркин.

— Беда, Андрей Николаевич! Не успевают! Смотрите, что делается.

Все свободные проходы между станками были заполнены высокими штабелями высушенных, но не отделанных кож.

— Дубное и сушилка еще туда-сюда, с грехом пополам управляются, — продолжал Чебутыркин, — а тут прямо беда. И хуже всего на строжке. Хорош Парамонов строгаль был.

— Кого винить будем, Прокопий Захарович, — ответил Перов, — наш просчет — не подготовили замены.

— Тут впору замену на замену. Все мужики из отделки ушли. А сейчас у меня и перевести в отделку некого. Из зольного не возьмешь, — доказывал Чебутыркин.

— Ясно. Но мужчин у нас не прибудет, Прокопий Захарович. Значит, выход один — смелее внедрять женский труд.

— Эх, Андрей Николаевич, — возразил Чебутыркин. — Какая баба на сырой строже выстоит?

Возражение было существенным. Перов не нашел сразу ответа.

— Посторонитесь, Андрей Николаевич, — окликнули его. Андрей оглянулся. На него надвигалась вагонетка, нагруженная высушенными подошвенными кожами. Он посторонился. Подкатив вагонетку к прокатному станку, Королева принялась разгружать кожи, укладывая их в ровный высокий штабель.

Андрей залюбовался ее сильными, уверенными движениями.

— Какая, говоришь, Прокопий Захарыч, женщина выстоит на сырой строже? — обернулся он к старому мастеру. — Найдутся у нас и такие женщины.

— Товарищ Королева, — окликнул Перов работницу, — задержитесь на минуту. Надо посоветоваться: вот мы думаем поставить вас на строгальную машину. Учителя вам дадим хорошего — Ынныхарова. Он самого Парамонова обучал. Как полагаете, справитесь?

— А чего же? — весело ответила Королева. — Надо — значит справимся.

— Выходит, договорились? — улыбнулся ей в ответ Андрей, проводил ее взглядом и повернулся к Чебутыркину. — Ну, как, выстоит?

— Эта еще как-нибудь, — проворчал Чебутыркин, — а другие… — он покрутил головой.

— И другие. Королева быстрее освоит мужскую профессию, другие медленнее. И что вы головой качаете? Раньше в деревне каждая женщина в случае нужды могла взяться за соху, а пахать сохой потяжелее, чем работать на любом станке у нас на заводе.

— Так-то оно так, — согласился Чебутыркин, — но только дело это трудное.

— Война. Оттого и трудно, — просто сказал Перов. — А вы беритесь посмелее да и готовьте кадры из женщин. Это сейчас основное.