Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

линялой гимнастерке, в черных перчатках, смотрит на наш разваленный,

расхристанный строй, и ни слова нам, а мы ни слова ему, проходим, кто отвернувшись,

кто опустив глаза, а кто и нагло на него уставясь – прошла твоя диктатура. Спасибо

тебе не скажут, а проклятий насуют охотно, хотя если всерьёз, то благодаря надзору не

передушили мы здесь друг друга, не перерезали, выжили, не отравила нас столовка, не

угробил каменный карьер, и вошь нас не ела, и сыпняк не валил, меняли белье и

каждые десять дней гоняли в баню, хочешь ты или не хочешь. А всё – режим. Верно

сказано: государство существует не для того, чтобы превратить жизнь в рай, а для того,

чтобы не превратилась она в ад. Спасибо надо сказать Папе-Римскому, не было у нас ни

одной крупной бойни, минимум жертв допустил начальник режима, упреждая

события, ночей не спал битый, мятый, клятый Папа-Римский, он же старшина

внутренних войск Ларионов. Вряд ли ты еще жив, но пусть хотя бы дети тебя поймут и

хорошо вспомнят.

А пока мы идем мимо. Стоит старшина, ни орденов у него, ни медалей, под

локтем книжка, «Алгебра» для 8-го класса. Повыпускают зеков, разгородят зоны,

жизнь пойдет вольная, куда тебе, чем семью кормить будешь? Вот глянул он на кого-то

пристально своей цепкой прищуркой, послал свой рентген, и я тоже глянул – лихой

малый лет 20, лобастый, вихрастый, сумел волосы отрастить на палец, коверкотовые на

нем брючата синие, пуловер синий с тонкой полоской и бобочка голубая, пижон

пижоном, вольготно идет, легко, и ничего у него ни в руках, ни за плечами, ни сидора,

ни узелка, одна только подушка под локтем пуховая в атласной блескучей наволочке,

воровская подружка для всех утех – и поспать, и картишки раскинуть, и придушить,

кого надо. Никаких шмоток, он их в пути добудет. Смотрит по сторонам зорко, весело,

уже и на мой чемодан зыркнул, один пишем, два в уме, а бумаги мои тяжеленные, тянут

руку вниз, будто золота сто пудов. Папа-Римский проводил его долгим взглядом,

переступил с ноги на ногу и длинно вздохнул. Видит он его ближайшее будущее

насквозь и даже глубже, ни за какие коврижки он бы его не выпустил, но – закон есть

закон. Один тип, а впереди меня идет и второй – вислоухий, сутулый, в очках и

брюзжит, отравляя радость: когда же кончится наш бардак, когда мы уже наведем

порядок, да почему я должен ехать в телячьем вагоне, когда на плацкарту имею право –

и тэ дэ, и тэ пэ. Блатной остался блатным, политический политическим, телега жизни

снова пошла-поехала, и все по той же, веками накатанной, колее. Прощай, Папа-

Римский, помоги тебе Бог закончить школу и хоть на старости лет отдохнуть от

нашего брата.

Кончились наши мытарства. Судьба не посылает человеку пустое, бесполезное

страдание. Придет время, я вспомню все и опишу. Я не стану делать из пережитого

историю болезни и составлять прейскурант несчастий, возьму потруднее задачу.

«Разберёмся во всём, что видели, что случилось, что сталось в стране. И простим, где

нас горько обидели по чужой и по нашей вине».

Вахта в двух шагах, мой черёд. Узкий коридор, длинный дощатый настил и легкое

дуновение дурноты – снова мост. Я к Лиле иду, круг замкнулся. Много было всего, а по

сути только и было – любовь и разлука.

Иду один, наготове справка, за настилом вторая дверь и свет воли, дойти бы. По

мосту иду, в конце постовой, красный погон, фуражка под углом, надзор проверяет

справки. А дальше вне лагеря, стоят офицеры из управления, благодушные, веселые,

они уже нам товарищи. Подхожу, подаю справку, смотрю – ба-а, Саша-конвоир, мы с

Пульниковым тащили его прошлой зимой на себе. «Здорово, Саша, как служба идет?»

– «Я не Саша». – Он протянул руку за моей справкой. «Помнишь, в Ольгин лог ходили

с хирургом, операцию делали? Пистолет потеряли». – «Не было этого». – «Да ты что,

я тебя на своем горбу тащил!» – Я ликовал, будто друга встретил, теперь не надо ему

меня конвоировать. «Не было этого, – четко повторил Саша и глянул дальше, за мою

спину. – Следующий».

Еще шаг, и я оказался за вахтой и забыл трижды сплюнуть.

Значит, не было. Ничего этого не было. Ни трибунала, ни срока, ни Сибири, ни

рудника Соры, ни больницы, ни друзей, ни врагов – не было! Я согласен. Была свобода

и есть свобода. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

…Я не знал в тот день, что пройдет время, и десять, и двадцать, и сорок лет

пройдут, я начну писать эту книгу и скажу своему внуку: то были лучшие годы моей