Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

выдаст, хоть стой, хоть падай. Лукавый раб. «Да какой он крещёный, он небось

партейный! – сказал Силантьев, причем с ненавистью, как о жандарме, будто я его

никогда не лечил, не выхаживал. «Нет, я беспартийный. Был комсомольцем. А в чём

дело?» – Я слегка накалился – ишь, попёрли на меня буром. Очень захотелось мне

сделать хлёсткий такой намёк, завтра по утрянке я вас всех к едрене фене вымету

отсюда за шантаж и угрозы. «Если ты крещёный, – сказал Вася Рябый, обычно немой

как рыба, – значит, христианин, понимать должен».

Как последнего хмыря поставили на правёж, вопросы задают, биографию

проверяют. «Короче говоря, – подвел черту Гапон, – надо сделать отпевание, как

положено по русскому обычаю. Воры так решили». – «Больница всё-таки. Не

церковь». – «Покойник стоял за Есенина, народного поэта. Ты же стихи сочиняешь, где

твоё понятие?» – «Ребята, о чём вы говорите? Это же советская больница». – «Па-

адла! – донеслось из дальнего угла. – Сво-олочь!» – закричал, что есть мочи

Силантьев, и я увидел, как он на тощих руках приподнялся в постели – святые мощи,

свесился с койки и полез за сапогом, для чего? Чтобы этим сапогом в меня запустить.

«Воры так решили», – раздельно повторил Вася Рябый. Послышался в дальнем

углу глухой стук, это Силантьев свалился, гукнулся головой об пол. «Вот тебе сразу и

второе отпевание», – сказал Гапон, и все заржали. Я пошел боком между койками

поднимать Силантьева, он совсем потерял силы. Уложил, одеялом накрыл, так он еще

отпихивает мою руку. Я прошагал к двери и сказал, разрешить не могу. Если Папа-

Римский нагрянет, по шее дадут мне, и никому больше. С тем и ушел. Невольно

подумалось: пока Сталин был жив… Ни к тыну, ни к пряслу вроде бы, но подумалось.

Как я им запрещу, если воры решили? Схвачу огнетушитель и начну лить-поливать всю

эту паству христиан-прихожан? Нет, буду терпеть. А завтра мне скажут: на твоем

дежурстве. Пропаганда религиозного мракобесия. Христиане, мать вашу, смиренные, а

срок мне хотите добавить. Разве это не грех? Сколько надо мной правителей – надзор,

воры, священники, Силантьев, да плюс еще Гиппократ и Блок. «Кому поверить, с кем

мириться, врачи, поэты и попы? О, если б мог я научиться бессмертной пошлости

толпы».

Что-то всё-таки сошло с резьбы. Я обязан был воспрепятствовать отпеванию

умершего, к тому же врага народа, не выдуманного, между прочим. Но я заколебался.

Нет у меня ненависти ни к покойнику, ни к его бородатым радетелям, ни к блатным.

«Бога объявили опиумом, а поэты расстреляны, затравлены, запрещены». Я не видел за

свои 25 лет ни одной книги Есенина – только в тетрадках стихи его, переписанные. Не

представляю даже, чтобы типографским шрифтом набрано было: «Расскажу, как текла

былая наша жизнь, что былой не была… Голова ты моя удалая, до чего ж ты меня

довела?»

Обидно. За всех поэтов. И за себя. И за Бога тоже, что он мне плохого сделал? За

родителей моих, они меня крестили, а я ссучился и запретил отпевание. Но не могу я

оскорблять память моих учителей, моих пионервожатых, всех, кто меня растил, для

кого я старался и преуспевал на благо Родины. «Мы наш, мы новый мир построим» –

вот моя молитва с детства. Не могу я предавать свои годы, и хватит рассусоливать.

И тут грянул хор – дружно, стройно и так торжественно, что у меня сразу по спине

мурашки. Они не поместились в палате, открыли двери и стояли в коридоре, подошли

воры, вся пятая палата, Дашка поддерживал дохлого Силантьева с одеялом на плечах.

«Благословен Бог наш, ныне и присно и во веки веков…» Пение звучало, казалось мне,

по всему лагерю. Не песня и не молитва, а протяжный трагический речитатив. Так пели

наши предки не одно столетие, и хор соединял их в одно целое. «Еще молимся об

упокоении души усопшего раба твоего … Еже проститися ему всякое согрешение,

вольное же и невольное…» Пели и будто вместе плакали. Отходная звучала не столько

Глаголеву, сколько Сталину и его времени. Я не встал с ними в ряд и не запел вместе,

но я не забыл обязанность от Всевышнего – видеть, слышать, запечатлеть. На долгую и

добрую память.

После смерти Сталина там, в Кремле, что-то кончилось. Будут еще попытки

оживления, трепыхания, но Провидение неумолимо. «Ибо, знает Господь путь

праведных, а путь нечестивых погибнет».

33

В «Правде» статья Мао Цзедуна: «Навсегда ушел от нас величайший гений