Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Спасибо, — ответил тот, — я пешком.

Алексеев не стал уговаривать, развернул свою машину и умчался. Федор Прокопьевич пошел вдоль стены по неосвещенной стороне улицы.

— Федор!

Он узнал голос жены. Первая мысль, которая перехватила дыхание: «Что-то случилось с Мариной?»

Виктория вышла из-за выступа стены, шагнула к нему и остановилась. Он протянул руку, желая вывести ее из этого угла, но она, вместо того чтобы взять его руку, повернулась к нему спиной, и он услышал ее плач.

Это была его душевная ущербность: не выносил плача. Вместо сочувствия в нем возникало раздражение.

Но сейчас, когда Виктория, повернувшись к нему спиной, плакала в темноте, ее слезы отдались в нем собственной болью. Он уже понял, что с Мариной ничего не случилось. Виктория ждала его со своей бедой.

— Федор, помнишь, как мы ездили к бабке Анфисе?

Он помнил. Бабка Анфиса умерла лет десять назад. С ней уже ничего не могло случиться.

— А ты помнишь, что я сказала, когда в том цехе, где ты начинал, случился пожар и тебя должны были судить?

Пожар он помнил, а что она сказала тогда, — забыл.

— Я сказала: ничего не бойся, нас двое, я поеду с тобой в самую далекую тюрьму, буду с тобой где-нибудь рядом, если не устроюсь в самой тюрьме прачкой, на кухне, где угодно. Неужели ты не помнишь, что я тебе говорила тогда?

— Кажется, что-то такое говорила. Но к чему ты это все?

— К тому, что нас было двое, а сейчас ты один и я одна.

— И ты пришла сюда поплакать об этом?

— Нет. Я пришла тебе сказать, что если ты решил уйти со своей должности, то делай, как считаешь нужным, и не сомневайся во мне.

Какие там сомнения, он ее просто не брал в расчет, думая о своем будущем. Она была и есть. К его работе она не имела никакого отношения.

— А я подумал, не случилось ли чего с Мариной.

— С Мариной ничего такого не случится, она не одна. Михаил ее в армии, но она все равно с ним.

Он устал. Голова гудела от трудного дня. Слезы Вики и этот разговор добавили усталости.

— Я еле держусь на ногах. Сядем в трамвай.

В трамвае он задремал, мелькнул даже сон: сидит на бережку с удочкой, а на траве рыбина, живая, хвостом бьет.

— Приехали, — сказала Виктория, — просыпайся.

Дома она ему сказала:

— Я хотела помочь тебе, протянула руку, а ты уснул.

Как просто все: протянула руку, он взял ее, и они пошли по жизни новой широкой дорогой. А он шага в новую сторону сделать не может. Что-то сковало: подумай, хорошенько подумай. Может, это у тебя период такой, уныния и спада? Появился Волков, веселый, здоровый, и придавил. Костин лавировал, не наваливался.

— Я не могу больше так, — Вика стояла перед ним, — я не могу жить с тобой и без тебя.

Он собрал свое терпение в кулак и ответил:

— Вика, я тоже человек и тоже чего-то уже больше не могу. Тебе кажется, что твои слова могут повернуть меня в другую сторону, но повернуться туда я могу только сам.

Марина вышла из своей комнаты.

— Насколько я помню, чего у вас не было в жизни, так это семейной драмы. Наверстываете?

Вот тут он отпустил себя:

— А ты здесь кто? Ты здесь никто! Вон окошко, садись возле него и жди своего Михаила…

Людмила с трудом нашла дом Доли, но не сразу вошла, постояла, поудивлялась: вот это дом! Это же только представить себе: в таком живописном романтическом строении живет такой реалистический, тоскливо-будничный человек.

День обещал быть теплым, здесь, на окраине, весна особенно чувствовалась. На кустах сирени раскрыли клювики зеленые крепкие почки, на большом дереве у входа в дом сидел возле своего ящичка с круглым отверстием скворец. Но самым прекрасным в этом доме было крыльцо. С широкими ступенями, выкрашенное серо-голубой, какого-то мраморного цвета краской. На таком крыльце можно было жить. Стоять на нем утром и смотреть на скворцов. Читать книгу, положив ее на колени. А вечером, накинув платок на плечи, сидеть с кружкой молока и куском хлеба. Людмила, поставив тяжелую сумку с мукой на нижнюю ступеньку, немножко «пожила» на этом крыльце. Поднялась, спустилась вниз, погладила рукой перила, посидела, натянув подол узкой юбки на колени. Не заметила, что на крыльцо выходит окно и глядят на нее два синих глаза под шапкой рыжих волос.

В общем, Доля оказался загадкой природы: такой дом, такая дочка, да и мать — не старушка, а хрупкая, тоненькая, с короткой стрижкой старая женщина, — принадлежали ему по какой-то странной жизненной прихоти. Хозяина дома не было, и Людмила объяснила женщинам, что принесла муку для каравая. Дочка Доли унесла сумку на кухню, а мать осудила мужчин, работающих на комбинате.