Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Ну как тебе «стукнет там-сям молотком»? — спросила Анна Васильевна.

Любочка тоже таращила на меня свои возмущенные глаза. Ждала, что я скажу. И я сказала:

— Удивительное дело! Фельетон еще не появился в газете, а о нем уже знают читатели. И первая жертва этого произведения — я! Зинаида меня вчера выгнала из дома.

— Все ясно. — Анна Васильевна посмотрела на Любочку, та стала поднимать вверх руки, делать гимнастику.

— Что вам ясно? Может быть, вы знаете, где мне теперь жить? — спросила я.

— Ясно, что ты не заступишься за них, — объяснила, не прекращая гимнастики, Любочка.

— Иди, — сказала Анна Васильевна, — прочитала, подписала и не задерживай гранку, неси редактору.

— И пойду, — ответила я, — а вы, похоже, сделали из меня козла отпущения. Это я, по-вашему, виновата, что в редакции есть Шубкин!

Как бы каждый из нас ни относился к Матушкиной, в одном мы сходились: наш редактор была добрым человеком. Она не очень верила в свои силы, как огня боялась «слепых» ошибок, но душа у нее была добрая. Она была как учительница младших классов, могла научить читать, писать, делить и умножать в пределах первой сотни, но к вечным истинам не приближалась. Не веря в себя, Матушкина не верила и в нас и каждодневно напоминала мне, Любочке и Анне Васильевне, что газета — это великая сила и принижать ее, тащить на ее страницы всякие обывательские страсти-мордасти она никому не позволит. Можно, конечно, как она выражалась, «утеплить» материал, дать штришок пейзажа, портрет героя, ввести при необходимости прямую речь, но все это «скромненько, кратко, без выпячивания своей авторской личности». «Запомните: ваша авторская личность никого не интересует». Единственный, кому она позволяла выпячиваться, хоть и менялась при этом в лице, был Шубкин. В тот день, когда ей приносили из типографии на подпись газетную полосу с фельетоном, Матушкина на глазах старела. Куда-то исчезали ее полные щеки и рыхлость фигуры, Матушкина вытягивалась в струну, говорила фальшивым лихим голосом: «Вот это — по-нашему! Вот это всем гвоздям гвоздь!» Она дня два после выхода фельетона ходила бравая, как солдат на плацу, говорила громче обычного, смеялась дребезжащим смехом. В такие дни она всех смущала, но мы терпели, знали, что ей хуже всех.

— Прочитала? — спросила Матушкина, когда я положила перед ней гранку на стол.

— Да.

— Что скажешь?

— А что говорить? Это же Шубкин. У Шубкина всегда все правильно.

— Почему? — жестко спросила Матушкина, и было в этом «почему» что-то мне незнакомое.

— Потому что у него все по десять раз проверено. И если он что-нибудь придумает, так у него есть право на домысел.

— Кто дал ему такое право? — Матушкина наступала на меня.

Я этого не знала.

— Не обогащается семья Зинаиды от мелких заработков, — сказала вдруг Матушкина.

А разве Шубкин утверждал, что обогащается? Он пишет о «гнусной картине» мелкого стяжательства. Что это с Матушкиной? Мне ночевать негде. Я, может, больше всех пострадавшая, меня этот фельетон крыши над головой лишил. И меня же спрашивают: не больно ли стукнули твою домовладелицу? Спасибо Шубкину, что меня не включил в свой фельетон. Ко мне тоже Котя сватался, тоже печку сложил. А что денег не взял, так это дело тайное: неизвестно Шубкину в точности, взял или не взял.

— Я ведь, как и ты, тоже в этом доме жила когда-то, — сказала вдруг Матушкина. — Приехала, а тогда никакой гостиницы здесь не было. Видишь, как получается, славная моя: меня выручили, тебя выручили, а мы их фельетоном.

Она зарапортовалась, не говорила, а несла уже какую-то ересь. Кто, в конце концов, редактор — она или я?

— Тогда не печатайте, — сказала я с укором.

Матушкина тяжело вздохнула.

— Еще чего — «не печатайте»! Мы с тобой не сама газета, мы только работаем в газете. Допустим, не напечатаем мы фельетон, а Шубкин возьмет и пошлет его в областную газету или в Москву. Факты в фельетоне, если поглядеть на них принципиально и мужественно, соответствуют действительности?

— Соответствуют.

— Вот видишь, — Матушкина застыла, словно потеряла дар речи. Потом встрепенулась и сказала, как пожаловалась: — Я помню этого «вечного жениха» еще маленьким. Хороший был, не дурачок, а замедленного развития. В райцентрах ведь школ для таких детей нет, вот он и сидел в каждом классе по два года.

Потом, вспоминая этот наш разговор, мне стало казаться, что Матушкина толкала меня на борьбу с Шубкиным. Я была дежурной и могла снять фельетон из номера. Матушкина даже произнесла такую фразу: «А не кажется тебе, что фельетоны Шубкина не есть критика, а есть проявление субъективизма в ней?» Но я не поддалась. У меня была своя беда: Зинаида лишила меня крыши над головой. Она могла это сделать, дом был ее собственностью. А я знала из книг, что это такое, когда собственники выбрасывают из своих домов бедняков. Вот только классовой ненависти у меня почему-то к Зинаиде не было. Была лишь обыкновенная обида.