Татьяна Тэсс - Хранитель времени

После этого он встречал Веру еще несколько раз. А когда она уехала, Андрей Петрович, неожиданно для себя, написал ей письмо.

Ответ пришел тотчас же.

Дружелюбное внимание, каким дышало письмо, спокойное его изящество поразили Андрея Петровича, и он вспомнил слова Чехова о присущем русским женщинам даре хорошо писать письма. Теперь Андрей Петрович ждал этих писем, перечитывал их по нескольку раз. Но вместе с ним настороженно ждал их и Гулька.

— Тебе опять депеша… — говорил он с натянутой улыбкой.

Если же отец успевал сам вынуть из почтового ящика конверт, то Гулька с иронией замечал:

— Письмецо от друга получил Федот? С чем и поздравляю…

А отцу становились все дороже эти письма, полные доброты и душевного здоровья. И, когда Вера снова приехала на лето, они уже встретились как давние друзья.

Теперь Вера часто бывала у него. Маленькая Оля с требовательной доверчивостью бросалась ей навстречу. Гулька был молчалив, вызывающе вежлив, и это сердило отца.

— Мы с тобой мужчины, — сказал он сыну и вдруг добавил, смотря Гульке в глаза: — Как бы ты отнесся, если бы Вера поселилась с нами навсегда?

— Отрицательно, — тихо сказал Гулька.

— Послушай… — запальчиво начал отец и умолк.

Он смотрел на гордое и несчастное Гулькино лицо и вдруг явственно ощутил, как тоненько дрожало в мальчике отчаяние, жалоба, страх, надежда…

Почему догадалась об этом разговоре Вера? У женщин бывает непостижимо тонкое чутье: больше она ни разу к ним не приходила. Неожиданно она объявила, что уезжает. Был теплый дождливый вечер, они долго молча стояли на перроне, наконец поезд ушел, а Андрей Петрович все продолжал стоять под дождем. Потом сказал жестко: «Ну что ж, будем жить, как жили раньше». И пошел домой.

Но жить, как жили раньше, уже не удавалось.

На всем он видел легкое касание Вериной руки, ее дыхания, взгляда… Какого цвета сейчас листья у клена? Какого цвета небо? Шел вчера дождь или светило солнце? Ему казалось, что он потерял ощущение красок, словно все заволокло горьким туманом.

И вот однажды, идя домой, он вдруг увидел, что в его окне горит свет.

Это была Людина лампа, он узнал ее сразу. Они никогда не зажигали ее без Люды, а сейчас лампа горела.

Когда он вошел, Гулька сидел в углу, уставившись на неподвижную сетку телевизора, а за столом сидела Вера, держа в руке телеграмму: «Приезжайте, папе без вас очень плохо».

…Недавно я познакомилась с автором письма: он зашел ко мне, когда приезжал в Москву. Потом мы вышли из редакции вместе; на скамье у памятника Пушкину сидела его семья — Вера и двое детей.

Когда они уходили, я долго смотрела им вслед и думала, какими сложными путями доверия и доброты эти люди — взрослые и маленькие — шли друг к другу.

До того как рассказать об Олеге, хотелось бы коснуться другой истории. Прямой связи между ними как будто нет, но все же… Словом, дело было так: в поезд, идущий на юг, села женщина, решившая провести отпуск у моря.

Провожали ее муж, друзья, все весело простились, поезд наконец тронулся, и путешественница, облегченно вздохнув, с удовольствием уселась на свое место. Вошла проводница, чтобы забрать у нее билет. И тут, открыв сумочку, женщина обнаружила, что билет и все деньги она оставила дома.

Ближайшая остановка поезда была в пятидесяти километрах от города, где жила незадачливая пассажирка. Что говорить, перед дорогой положено проверить, не позабыто ли самое необходимое, — это знает каждый. Но давайте вместо бесполезных уже упреков подумаем о положении человека, которому приходится выйти вечером из поезда на маленькой станции и остаться там без денег, без документов, на изрядном расстоянии от своего дома.

В купе женщина ехала не одна, и негодующий монолог проводницы слышали все. Тем не менее соседи не поинтересовались судьбой пассажирки, которая выходила из поезда, не предложили помочь, не спросили, есть ли у нее хоть мелкие монеты, чтобы позвонить со станции домой. Так, провожаемая осуждающими взглядами или сдерживаемыми улыбками, она вышла из вагона, а поезд отправился дальше.

Присев на пустынную станционную скамейку, женщина всплакнула. Обида на дорожных спутников, оказавшихся равнодушными к ее участи, была так сильна, что заглушила даже мысль о том, что же делать дальше. Утерев слезы, она медленно двинулась по узкой улочке, таща чемоданы; на чужих окнах стояли цветы, где-то пело радио, в коляске спал ребенок, на крыльце умывалась кошка… Чужая жизнь дышала вокруг, а женщина все шла с опостылевшими ей чемоданами, не решаясь постучать в дверь: при одной мысли о том, что она может столкнуться с тем же равнодушием, какое встретила в купе поезда, ее охватывало уныние.