Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Все ложено, Иван Иванович, не беспокойся себе зря.

Иван Иванович знал, что жена учинит и другую, малую, дежу для выпечки пирожков с капустой, с луком, с грибками, а то и с тем, и с другим, и с третьим вместе, — все это Дарья Панкратовна делала с большим искусством. И верно, не ошибся. Покончив с одной, Дарья Панкратовна принялась за другую, маленькую дежу, делая работу с таким же старанием, так что тесто под ее руками готово было крикнуть: «Как я основательно замешено!»

На другое утро Дарья Панкратовна стала заниматься выпечкой пирогов и пирожков, и по всему их маленькому домику распространился такой аромат, что Иван Иванович подумал: «В какой земле еще сыщешь подобную жену?» После больших русских пирогов начали сами прыгать со сковороды маленькие, непохожие один на другого: то скворцы, то зайцы, то караси, то снегири, и Иван Иванович опять с большой радостью подумал про себя: «Жена так жена!» Вскорости на широком, застеленном по случаю приезда гостей новой льняной скатертью, расписанной руками Дарьи Панкратовны красными розами, столе возвышалась целая гора пирогов и пирожков, и гору эту она покрыла чистой холстинкой. Затем Дарья Панкратовна отправилась в погреб, где у нее хранилось целое богатство, добытое их совместными трудами: тут стояли кованые бочонки с грибами, с моченой брусникой, с огурцами и помидорами, шеренгой выстраивались банки с вареньем и разные приправы и соусы. Весь Демьяновск знал про тишковский погреб, и частенько многие жители пользовались его богатствами, так как у хозяев было слишком доброе сердце.

В четыре часа дня Иван Иванович и Дарья Панкратовна пошли на автобусную остановку встречать дочь. Лето недавно вошло в силу. Над Демьяновском собиралась ленивая гроза, в светлой днепровской воде отражались молнии. В овраге трещали и перекатывались соловьи. Было воскресенье. По такому важному случаю Иван Иванович надел свой береженый, в клеточку, костюм, галстук и новые ботинки. Дарья Панкратовна, покрытая большим шелковым, с кистями, цыганским платком, вышагивала величественно и степенно, но, однако, неказистый Иван Иванович не казался комическим рядом с ней — они дополняли один другого. Пропустили два автобуса и терпеливо, сидя в тени старого клена, дождались третьего, — из него вышли наконец-то дочь Зинаида с мужем и их сын восьми лет. Мальчишку Тишковы видели только раз, и Иван Иванович определил, что внук не выглядел капризным. Зинаида выглядела усталой и такой яркой со своими знойно-рыжими крашеными волосами, с загнутыми ресницами и пунцово-кровавыми губами, что родители не сразу узнали ее. Муж ее, Василий Родионович, был довольно плотный мужчина лет сорока семи, с тяжелыми рабочими руками и простым крупным лицом, на котором резец времени положил свой отпечаток. Василий Родионович знал свое рабочее место — слесарный станок, имел высокий разряд, и его часто сажали в президиум. Он считал таких людей, как тесть, чудаками, которые не видят дальше своего тына.

— Живы вы тут? — спросила Зинаида, невнимательно скользнув глазами по лицам родителей.

— Слава богу, доченька, — напевным голосом проговорила Дарья Панкратовна.

— Ну, мы дуже рады приезду, — сказал Иван Иванович, входя на свой двор.

Полкан залился в яростном брехе, в особенности невзлюбив Василия Родионовича и стараясь (не позволяла веревка) ухватить его за толстые ноги. Как ни бился Иван Иванович, тщетно пытаясь водворить Полкана в конуру, тот не имел ни малейшего к этому желания и продолжал с неистовой злобой лаять и скалить желтые, крепкие еще зубы. Кузовков оттопыривал и надувал толстые губы, размахивал руками и бормотал увещающие, ласковые слова — ничего не помогало.

— Лют больно! Шерсть дыбом. Волкодав! — Кузовков с бормотанием подвигался к крыльцу и затем живенько вскочил на него.

— Я тебя! Ты что зятя за пятки хватаешь? — стал усовещивать Полкана Иван Иванович. — Он у нас, брат, на Доске почета сидит. Ах ты шельма, пес неразумный!

Полкан с предобрейшей физиономией внимательно слушал хозяина и в знак покорности помахивал хвостом, который у него был до половины оторван в отчаянном деле, и казалось, вполне осознал свое плохое поведение, но как только натянуто улыбающийся Кузовков приблизился к конуре, в ярости обнажил желтые зубы и так рыкнул, что тот отскочил опять к крыльцу.

— Дурак! — произнес выразительно Василий Родионович, холодно взглянув на тестя. — Своих, понимаешь, не признает.

— Что ж, он дело свое исполняет, — заступился за Полкана Иван Иванович. — Ну, балуй, шельма! — прикрикнул он нестрого на собаку.