Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Не один свет что в нашем Демьяновске. И я не куда-нибудь бродяжничать еду. С бригадой строить совхозную ферму — вот куда!

— С шабаями? — спросил тихо и строго Иван Иванович.

— А что? Властя разрешают. Тут дело не в словце.

— Верно — в сути. А суть — она такая: шабайство развращает людей. Откажись от такого помысла, Яша! — дрожащим голосом воскликнул Иван Иванович. — Земля — ошейник для нищих духом, безродным сребреникам. Не тебе! Ты возрос и окреп около нее, землицы, не предавай же ее! Как бы не вытряс из себя что имеешь. Их нынче вон сколько шляется, шабаев. Люди кинулись в добычу денег а не знают того, что счастье-то не в них.

— Я не ради них уезжаю, Иван, — ответил Яков, отводя в сторону глаза. — Ты видишь: я одинокий. Не скрою… захотелось ощутить… праздник души. Есть такая потребность. Я-то еще не старый — сорок пять. Может… гнездо совью.

— Хорошие женщины, Яша, есть и у нас, — заметила Дарья Панкратовна.

— Что-то я их не вижу. Хорошие разобраны.

— Не ходи в шабаи! — все тем же дрожащим голосом произнес Иван Иванович. — Удержись, брат, от такого шага! Тут не заметишь, как одурманишься. Легко нажитый рубль прилипчив. Начнешь с целкового да с рубля, потом потянет на тысячи. Бойся, Яша, мысли подняться на крепкие ноги через деньги!

— Да говорю же тебе: не ради денег я с ними еду в тот совхоз! — вскричал Яков; в его голосе звучала искренность, и Иван Иванович не сомневался, что он говорил правду, ибо знал брата, никогда не помышлявшего о больших деньгах и накопительстве. — Мне нужен праздник души. Мне надо маленько встряхнуться. Может, кого сыщу… Незабвенный Гоголь ведь сказал: «Горе холостяку!» Понимаешь ты?

— А еще большее, брат, горе тому, кто обманется радужными мечтами во имя живота своего и предаст отчее, что завещано нам дедами от века. Горе тому куда большее, чем холостяку!

— Что-то нынче не шибко держутся за отчее.

— Не от ума — скорей, от легкомыслия. Возврат на круги своя всегда свершается с потерями, а жизнь людская — короткая. Возврат этот бывает слишком горьким, как похмелье после пира, — утерянного не воротишь. Не обманись, Яша, тем праздником! Он может оказаться ложным.

— Нынче время — ездить. Не я первый, — поднялся Яков, — и видно, что не последний.

— Дом не продавай! — посоветовал брат Иван Иванович.

— Пускай стоит.

— Мы за ним посмотрим, — сказала Дарья Панкратовна.

— Не езди! — еще раз попробовал отговорить Иван Иванович, выходя с ним со своего двора.

Яков, ничего не ответив брату, торопливо уходил по переулку.

Уезжал он через три дня, ранним утром, когда по Демьяновску пели петухи, — Иван Иванович провожал его. До автобусной остановки братья шли молча, слушая яростную петушиную перекличку и расшалившихся, нахлестывающих в лозняках соловьев. Когда подошли к автобусу, Иван Иванович, покачав головой, проговорил со вздохом:

— Нехорошо, брат. Сумятица это все. Была б душа счастлива. Не одобряю я тебя.

Яков, ничего не ответив, неопределенно махнул рукой и поскорее нырнул следом за новыми приятелями в дверцу автобуса, он боялся оборачиваться, чувствуя на своем затылке взгляд брата. Бобылев высунулся из окошка, насмешливо глядя сверху на неказистую, маленькую фигуру Ивана Ивановича:

— Сиди около разбитого корыта, философ!

Автобус дернулся и покатил, все набирая скорость, — Иван Иванович, пригнув голову, глядел ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за поворотом. Сумятица-то людская!

В четверг получили телеграмму от Зинаиды, извещающую родителей, что она едет в отпуск. Одна ли, с мужем ли и сынишкой — не сообщила.

— Ну, мать, Дарья Панкратовна, пеки пироги, — сказал, подумавши, Иван Иванович жене.

Не теряя времени, та принялась настраивать большую дежу. Ее сработал Иван Иванович своими руками, втайне он гордился своим произведением. Что ни говори, ладная получилась дежа! Связав ее медными обручами и скрепив большими заклепками, Иван Иванович искусно вырезал крышку в форме ладьи. Всякий раз, когда Дарья Панкратовна налаживала эту дежу (у Тишковых их было три), Иван Иванович приходил в возбужденное состояние. Только эта посудина излучала такой хлебный дух! Наперед всего, понятно, виновником душистых запахов был мореный дуб, который Иван Иванович отделал с большой аккуратностью. Дарья Панкратовна навела тесто большой дежи, ловко работая круглыми, сильными, крестьянскими руками.

— Корицы, мать, Дарья Панкратовна, ты положила? — полюбопытствовал он.