Константин Лагунов - Начнем сначала

Бурлак сел, изумленно таращась на своего недавнего подчиненного, который говорил все громче и напористей:

— Ты чураешься всех, кто с искрой божьей. Боишься их!.. Завидуешь им!.. Глазунова отталкиваешь… Сивкова не подпускаешь… Воронова на вожжах держишь… Сивков-то на собрании в цель выстрелил, и народ его поддержал. И ты понял его правоту, но сломить себя не захотел…

Внезапно Юрник умолк, будто собственных слов испугался. И во взгляде, устремленном на Бурлака, все отчетливее просвечивало сочувствие. «Зачем это я? За что? Такое наворочал?» Боясь столкнуться взглядом с потрясенным и оскорбленным Бурлаком, поспешно спрятал Юрник глаза и даже голову опустил.

В кабинете вытвердела каменная удушливая тишина.

— Есть сигареты? — хриплым шепотом спросил Бурлак.

Немыслимо долго Юрник добывал из кармана пачку сигарет.

Молча протянул.

Молча щелкнул зажигалкой.

Сделав первую затяжку, Бурлак закашлялся, зло кинул сигарету в пепельницу.

— Спасибо, — вымолвил он наконец, похоже без обиды и без подковырки. Вдохнул глубоко, повторил громче и тверже: — Спасибо, Юрий Николаевич. Теперь я вижу, что я теряю настоящего друга.

Подвинул заявление Юрника, написал в уголке: «Освободить в связи с переходом на другую работу». Расписался, поставил дату. Подавая заявление, сказал:

— Будь счастлив, Юрий Николаевич. Не получится там, возвращайся, примем с распростертыми объятиями на любую должность…

Громко и сухо щелкнул селектор. Голос секретарши возвестил:

— Вас по прямому из министерства.

Бурлак взял трубку.

— Приветствую вас, Игорь Палыч. Да, слушаю. Так. Так. Понимаю. А когда нужно? Подходит. Оформляйте. Согласен. Спасибо. Вам также. Всего доброго.

Положил трубку, перехватил вопросительный взгляд Юрника.

— Командировка в Венгрию. Что-то у них с газопроводом не ладится, просят помочь.

— Когда? — заинтересованно спросил Юрник.

— В конце июня.

— А как же Ольга? Ей ведь…

— Ну да. Приедет мать. Да и ты рядом.

— Не сомневайтесь, — автоматически проговорил Юрник.

Вдруг спохватился, хотел отмежеваться от сказанного, но глянул на Бурлака и не смог.

Прозрачной кисеей сиреневые сумерки закрыли затихающий Будапешт. Город преобразился, стал изящней и легче, а в его чертах появилось что-то нереальное, полуфантастическое.

Расплылись, зашевелились доселе недвижные шпили и купола костелов, базилик и соборов, утратили четкость граней и весомость громоздкие здания на берегу Дуная, а сама река накрылась легкой дымкой, и в ней, как в невидимой паутине, запутались пароходы, катера и лодки. Большие и малые, могучие и слабосильные, они одинаково безнадежно пытались разорвать густеющую на глазах дымку, но лишь сильнее увязали в ней, слабели и обреченно затихали в неподвижности. Пышные кроны платанов казались огромными, зелеными шарами, зависшими над газонами и еле приметно раскачивающимися.

Уличный грохот заметно и скоро затихал. Людей на тротуарах, площадях и в скверах становилось все меньше, двигались они все ленивее, вспыхнувшие вдруг фонари почему-то не светили, лишь маячили, пятная сиреневые сумерки ненужными жалкими белыми кляксами.

Опомнился он от тишины, в темном каменном туннеле вечерней улицы. Рядом, тонкими шпилями подпирая почернелое небо, угрожающе застыла каменная глыба собора.

Что-то вдруг толкнуло Бурлака в самое сердце, потревожило, зацепило. Он потер лоб, пригляделся к собору и ахнул: «Это же Святая Елизабет. Рядом бронзовый дог…»

Проворно пересек неширокую улочку, обогнул дом за решетчатой оградой, и вот он, скверик, похожий на корабельную палубу, три вяза, два столика с каменными столешницами и бронзовый дог.

Подсвеченные тусклым фонарем, бронзовые бока пса поблескивали отчужденно и холодно, а его глаза, устремленные на дом хозяина, показались Бурлаку неприязненными.

Это был совсем не тот пес, подле которого год назад написал Бурлак письмо Ольге Кербс. Но признать это — значило разрушить в себе еще что-то очень дорогое и важное, а жизнь и без того обобрала, ощипала его со всех сторон, и он больше ничего не хотел терять и потому сделал вид, что не приметил холодной неприязни дога, и с наигранным восторгом ринулся к неподвижному псу.

— Здравствуй, старик!

Сперва огладил бронзовую холку пса, потом обнял холодную крепкую шею, прижался щекой к собачьей морде.

— Как ты тут, а? Жив, бродяга?

Волнение захлестнуло горло, горький ком встал в нем кляпом.