Федор Панфёров - Удар

В народе на Черных землях говорят так:

— Чья отара? И такая огромная!

— Эта? Ну, не узнаешь? По одному взгляду можно определить — Егора Пряхина. Вместо тысячи — две тысячи голов пасет — вот он какой. И еще обещал по шести килограммов с каждой овцы шерсти дать. И даст.

— Ну да?!

И начинается спор. Во время спора тот, кто уверяет, что Егор Пряхин выполнит обещанное, ловит овцу — любую, опрокидывает ее и произносит:

— Видишь? У твоих овец живот голый, а тут сумели — гляди — шерсть растет… на ногах и то шерсть растет.

Такая отара у Егора Пряхина.

Вы;´ходил он с ребятами ее на зимних кормах, выласкал, и ныне она движется к дому.

— Премию получим. Непременно, — шепчет он, глядя на отару. — Мы овечек своих так вынянчили, готовы на выставку в Москву доставить. А что? Пожалуйста, выведем на Красную площадь, и любуйся…

Сказав это, Егор Пряхин, подчиняясь ходу мысли, не то что кому-то жаловался… но, конечно, и это маленько. В самом деле, разве легко пять месяцев пробыть на Черных землях — в полупустыне?

— Ни клуба тебе, — говорил Егор, — ни собрания тебе. Вот и подумайте, — как бы опять обращаясь к кому-то. — Народу нет, поговорить не с кем, а охота: какие-никакие, может, даже совсем никудышные, мысли возникают. С кем поговорить? С чабанами? Четверо нас около отары. Да мы уже все переговорили. Со стряпкой Настей? Глупенькая: девчонка еще, знай вари да разливай. Выйдешь в степь, далеко видать и пусто: ни всадника тебе, ни машины, ни человека. Земля и небо, небо и земля. Вот и заскулишь по людскому сборищу, — у Егора Пряхина даже жалостливая струнка прозвучала в голосе, но он тут же тряхнул головой и весело прикрикнул: — А и не покину я ее, степь. Ни в жизнь не покину. Осыпь меня дарами, скажи: чабанству твоему конец… и зареву… вот когда зареву, так уж зареву. Отчего? Сам не знаю. — Егор снова посмотрел на перекатывавшуюся отару, залитую солнцем, и тихо добавил: — Одно знаю — идем мы вот с Черных земель домой, вроде с победного боя возвращаемся. Герои!

Рассуждая так, мечтая так, Егор Пряхин шагал по направлению к Разлому, неся в себе ласку к Клане, ласку к сынам, дочкам своим, слово к колхозу.

Вот почему ему, Егору Пряхину, хотелось, чтобы на этот раз старый вожак Митрич просто подурил, как однажды он дурил, на смерть перепугав чабанов.

Года три назад, когда загорелись степи, понадобилось отару переправить на ту сторону Волги. Под отару была подана баржа. Овец пригнали на берег. Но ведь они какие? Милые, доверчивые, но и глупенькие: куда одна, туда и все. Одна упрется, хоть режь ее, и все упрутся, хоть режь их. А тут еще новое: река Волга, а на ней баржа. Попробуй-ка уговорить, чтобы добровольно шли на баржу. Стали все перед мостками, белесые глаза выпучили и стоят — ни с места. Что делать? Егор Пряхин вышел наперед и крикнул:

— Митрич! Пойдем. Махоркой угощу. — Любит Митрич махорку, но тот тоже чего-то уставился на баржу, клонит голову то влево, то вправо. — Махорки дам, Митрич, — снова позвал Егор и протянул руку, показывая пригоршню.

Отважный волок отары, бывалый козел Митрич, отфыркнулся и гордо — нам-де это не впервые — зашагал по мосткам на баржу… А за ним хлынули овцы.

— Ого! Молодец Митрич! — отпустил похвалу Егор Пряхин и направился в кибитку, чтобы достать там обещанное — махорку.

Тут всех смертельно и перепугал Митрич.

На носу баржи, свисая над рекой, лежала новая, гладко отструганная мачта. Митрич забрался на нее, прошел на конец и глянул в воду. Все овцы уставились на него и ждут — сиганет он в реку, тогда и они за ним сиганут: доверяют.

Чабаны ахнули: еще миг — и вся отара очутится в Волге — матушке реке. Что же делать? Эко куда занесло Митрича: даже не развернуться на тонкой мачте. Если ему и не взбредет в голову кинуться в воду, он может просто сорваться, и тогда овцы начнут прыгать следом за своим вожаком.

— Махорка! Митрич! Махорку забыл! Не получил махорку, а в воду полез. Махорку, говорю, получай, — с полной серьезностью прокричал Егор…

И Митрич… и как только ухитрился? — стал на дыбки, повернулся на конце мачты и пошел на зов Егора Пряхина, а тот, сунув ладонь с махоркой в тонкую морду, только и сказал:

— Сатана ты.

И вот сейчас он, Митрич, чего-то фыркает и фыркает.

В этот предвечерний час в клубе, не вмещающем посетителей, шло общее собрание колхозников колхоза «Гигант». Это было, очевидно, не обычное собрание, потому что все колхозницы принарядились, а иные пришли на собрание с узелками — семечки в узелках. Мужчины же почему-то все время укоряюще посматривали на заведующего клубом, бывшего учителя Здоркина — человека тихого, с больными ногами. Тот ничего не понимает, хотя то и дело слышит, как ему колхозники шепчут: