Федор Панфёров - Удар

Сначала он пел тихо, почти без слов, но чем дальше, тем больше увлекался рассказом ямщика и, незаметно для себя, повысил голос, а когда закончил песню, то уже сознательно, зовя ее — Елену, — во весь голос кинул в степь солнечные слова:

Рядом послышались гневные слова Елены:

— Это вы его привезли сюда… Это вы заставили его требовать от меня ответа?

— Нет. Не я, — проговорил Аким Морев.

— Я отказала.

— Но ведь он вас любит, — помедлив, произнес Аким Морев, хотя в душе несказанно обрадовался ее отказу.

— Любит? А если завтра полюбит другой? Я что же — к тому должна кинуться? Я-то? Я-то? — Елена села и прикрыла лицо руками. — Я-то… мне-то стыдно сказать. Ужас какой! Неужели, Аким Петрович… то, что было тогда на берегу Волги… просто забава занятого человека?

Аким Морев опустился на колени, ощущая холодок ночных трав, и, взяв ее за руки, приложив их к вискам, произнес:

— И там и сейчас здесь — не забава.

Ее руки высвободились, легли ему на голову. И она, заглядывая ему в лицо, пожалуй, больше губами, почти беззвучно произнесла:

— Я иду, Аким! — И вдруг вздрогнула. — Что-то холодно стало мне.

И они оба только тут заметили, что взошло зябкое солнышко, что травы поседели от инея, а лужи покрылись тонкой коркой льда.

— Родная моя, — проговорил он, уже никого не стесняясь, ведя ее от стога к мазанке, обняв и согревая теплотой собственного тела. — Я сейчас увезу тебя.

Но она остановилась и, глянув во все стороны — на заиндевевшие травы, на звонкий ледок, предупреждающе сказала:

— Поезжай… и как можно скорее к своему большому столу: очень многое будет зависеть от тебя. Сегодня, вероятно, на все живое ляжет лед! Это хуже града, хуже бури. Поезжай… и не беспокойся обо мне: я сама справлюсь с тем, — заметя тревогу в его глазах, добавила: — Сумею, — она тепло улыбнулась. — С Любченко справлюсь, но справлюсь ли с больными копями? Их ведь на руках придется переносить, если на землю ляжет лед.

— Мне надо побывать в районах, — в замешательстве проговорил он.

— Нет! Ты должен быть у большого стола.

Март приближался к концу…

Ночью с призывными криками из далеких теплых стран через города, села и степи летели гуси, утки, стаями проносились куропатки; с соленого Каспия в пресные воды Волги плыли метать икру, бороздя тинистое дно, осетры, а неподалеку от них огромными косяками, будто плавучие острова, двигалась сельдь; с Черных земель шли миллионы сукотых овец — эти шли, точно полки, отара за отарой, постукивая копытцами, шли домой за две-три сотни километров — в колхозы и совхозы, чтобы одарить людей тепленькими ягнятками и тонкорунной шерстью; буйно наливались почки на яблонях и грушах, стремительно проклевывалось брошенное в землю зерно, вздувались бутоны степных тюльпанов — они скоро расцветут и захватят все степи, залив их красным огнищем; даже никому не нужная лебеда и та тянулась к солнцу, — все хотело рожать…

И вдруг все повернуло вспять: приостановились осетры, заколебались косяки сельди, в теплые края кинулись птицы, даже почки и те сжались, прикрыв лепестки — младенческую нежность — скорлупками, похожими на крылышки жука…

…Старый, опытный, с поседевшим загривком вожак отары козел Митрич шел впереди и, вскидывая лобастую голову, пристально всматриваясь в даль степей, предостерегающе фыркал.

Митрич всем известен на Черных землях: он не раз ходил в смертельный бой за свою отару, схватываясь со степным волком, а в страшные бури, когда с ног валится не только человек, но и конь, Митрич выводил из бедствия овец… и вот теперь он как-то по-своему почувствовал — впереди беда.

За ним, за опытным, видавшим виды Митричем, следуют отарами тысячи овец, принадлежащих разломовскому колхозу «Гигант». А за этими тысячами широченным фронтом тронулись с зимнего пастбища миллионы туда — домой, в Приволжскую, Сталинградскую, Ставропольскую, Ростовскую и даже Воронежскую области. Миллионы овец перекатывались, как сизые шарики, устилая бесконечные степи, пощипывая молодую, вкусную травку. Так они шли днем. А ночью отары замирали в ложбинках, и матки-овцы ложились, охраняемые лохматыми волкодавами. На заре снова поднимались и двигались, двигались… домой, чтобы одарить людей ягнятами и тонкорунной шерстью.

И вдруг Митрич, вожак отары чабана Егора Пряхина, первый возвестил тревогу.