Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

После этого мать положила руку Довидлу на плечо, притянула его к себе и умоляюще сказала:

— Дурачок, ты разве не знаешь, что никому нельзя причинять боль? И уж если надо кому-то дать сдачи, так на то у тебя есть голова на плечах и язык во рту. Руки не для этого даны. Обещай мне, Довидл, что никогда больше не будешь драться.

— Хорошо, мама. — И уже за порогом: — Если только не вздумают меня обманывать.

Скоро полночь. Все реже и реже сюда в подвал доносятся отзвуки торопливых шагов запоздалых прохожих. Даже в зале у мадам Олиновой уже погасили хрустальную люстру. Тихо на улице. Тихо во дворе. Слышно только, как тикают старые стенные часы.

Довидл лежит, закрыв глаза, но сна нет и в помине. Он до сих пор не может прийти в себя. Такого с ним еще никогда не бывало. Это же придумать надо, чтобы нарядные мальчики, в блестках и кружевцах, ходили на руках. И до чего же они гибкие — как пружины: то проносятся в воздухе, то взлетают вверх и вращаются одновременно бешеной каруселью, восклицая при этом: «Алле! Ап!» В этих выкриках, должно быть, и вся собака зарыта. Завтра, когда он снова попадет в цирк, он непременно постарается вслушаться в эти восклицания — и тогда…

Оказывается, отцовская старая шинель колючая. И солома в мешке, на котором лежит Довидл, торчит изо всех дыр и тоже колется. И не так уж тихо вокруг, как ему сперва показалось. В трубе таинственно завывает ветер. Сверчок застрекочет и умолкнет, будто собираясь с силами, и опять все сначала. Откуда-то доносятся звуки вращающейся дрели. Храпит отец. Мотл кричит во сне, а оттуда, где лежит мать, часто доносится глубокий вздох.

Если бы до этого у Довидла спросили, чем ночь лучше дня, он бы, не задумываясь, ответил: тем, что по ночам не хочется есть. Теперь же тьма кромешная, и до чего же есть охота!.. Тогда что в ней за прок, кому она, такая ночь, нужна?

Сквозь решетчатое окошко, упирающееся в глухую стенку, Довидл видит, как во дворе кто-то зажег спичку. Огонек затрепетал, как попавшая в силки птичка, потом замер. И опять темно. Но огонек от папиросы вспыхнул снова и снова. Может, это Никифор? Прошло уже четыре дня, как они не виделись, и тот может бог весть что подумать. Глупости. Отсюда до Никифоровой хаты не ближний свет. Так что тащиться сюда посреди ночи он вряд ли станет.

Довидл, решив, что так или иначе не мешает взбить постель, поднимается и потихоньку идет к окну. Встает на цыпочки и — вот тебе на! Целуются… Шушукаются, шушукаются и снова целуются. Кто это там — ему не видно, да и не все ли равно? Пожалуй, лучше ему постараться уснуть.

Он укрывается шинелью с головой и оставляет маленькую щелочку для дыхания. Когда Довидл был совсем маленьким, он любил играть в прятки. Однажды ему завязали глаза тугим узлом и велели считать десять раз по десять, а уж потом идти искать. И что же? Он так долго считал, что незаметно опустился у стенки на колени и уснул.

Так не попробовать ли и на этот раз считать? Вдруг это поможет? Но нет, сна ни в одном глазу. Маятник ходиков назойливо стучит: тик-так… тик-так… У Довидла из головы не выходит Вяльшин. До чего же молодецки держится в седле! То на полном скаку спрыгнет, то с разбега вновь в него влетает. Но что Вяльшин? Все дело в лошадях. В них-то он, Довидл, толк знает! Где это видано, чтобы лошади так танцевали, изгибали шеи, скакали галопом, опускались на колени и кланялись? Музыкантам небось кажется, что все дело в их музыке. Так ведь не они правят лошадьми, а лишь играют то, что лошадям нужно. В этом все и дело! Палочка-выручалочка ведь не у того, кто дирижирует оркестром, а опять-таки у того же Вяльшина. Теперь Довидл уже знает, что такое шамбарьер, которым пугал ребят «клетчатый».

На тарелке лежат несколько остывших картошин. Довидл круто посыпает их солью, проглатывает в один присест и тотчас же засыпает.

Стоял знойный июльский день — ни дуновения ветерка. От палящего солнца негде было укрыться. Лизнуть бы остужающую сладость мороженого, зажатого между двумя вафельными кругляшками… Но об этом можно только мечтать. Довидл раскраснелся и дышал с трудом. Руки ободрал о жесткую и колючую траву. На мгновение прислонился к стене. Взглядом измерил расстояние. Мало! Сегодня уже третий день, как Довидл учится ходить на руках. Сначала стал на руки и уперся ногами в стену, затем сделал первый робкий шаг. А сегодня — уже целых пятнадцать. Но этого мало. Он должен научиться делать на руках не менее тридцати шагов. Тридцать, потому что столько делают выступающие в цирке ребята и проходят по всей длине ковра. Он уже не единожды считал: тридцать раз они переставляют руки.