Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Господин Вяльшин, вы посмотрите на этого мальчика. У него на редкость податливое, гибкое тело.

— Антуанетта, оставьте меня в покое, — отозвался с горечью Вяльшин. И, словно отгоняя назойливую муху, помахал рукой перед лицом: — Экая невидаль!

— Господин Вяльшин, пожалуйста…

— Зря стараетесь. Все мы знаем, что у вас мягкое, доброе сердце, но вы непрактичный человек, витаете в облаках. Я уже насмотрелся на этих вундеркиндов. Хватит. Сыт по горло. Редко когда из них что-либо путное получается. Пока, как видите, у меня нет работы для ваших троих.

Любой другой актер его труппы в таком случае смолчал бы. Но не Антуанетта. Не так уж легко дался Вяльшину контракт с Киселевыми. Общепринятый договор, с его знаменитыми пятнадцатью параграфами, дающими все права хозяину и никаких — актеру, они, как и все, подписали, но при этом Киселевы добились для себя одной оговорки: право покинуть арену этого цирка, когда им заблагорассудится. Вот почему Антуанетта могла себе позволить заявить Вяльшину:

— Если от моих детей вы внакладе, можем об этом подумать.

— Ни о чем думать я вас не прошу. Но к чему, позвольте вас спросить, вы привели сюда этого худого цыганенка?

У Довидла со стыда даже сердце защемило. Он рванулся было к дверям, но Антуанетта удержала его. Она взъерошила его курчавые волосы и кивком головы подала знак: мол, покажи, что умеешь.

Дважды пройти конюшню на руках, думает про себя Довидл, большого труда не составляет. Весь фокус — как развернуться в обратную сторону. Что ж, попытка не пытка. Все равно брать его сюда не хотят, он им хоть покажет, на что способен.

Не иначе, добрый ангел вызвался ему в заступники, и Довидл превзошел самого себя: с такой непринужденной легкостью и уверенностью, так ловко, как сейчас, он на руках еще не ходил. Остановился, развел ноги, снова сомкнул их, оттянув носки вверх, затем быстро оторвал руки от пола и, описав ногами полукруг в воздухе, остановился. Кажется, все вышло как надо.

— Ну-ка, мужичок с ноготок, подойди поближе, — подозвал его Вяльшин и посмотрел из-под насупленных бровей внимательным взглядом. — Ты что это руки прячешь? Разодрал их? М-да! Ты весь в ссадинах, синяках, кровоподтеках. А еще разок проделать так сможешь? За каждый такой шаг получишь по копейке.

— А чего ж? Вот только отдохну немного и обойду снаружи вокруг всего цирка. И сделаю это за так.

— Погоди, — Антуанетта куда-то выбежала на минутку и вернулась с флакончиком темно-бурой жидкости. Запахло водкой и свежими металлическими стружками. Она взяла спичку, навернула на кончик немного ваты, окунула во флакончик и смазала Довидлу исцарапанные руки. — Жжет?

У него лишь дрогнули веки, но когда она повторила вопрос, он тихо прошептал:

— Чуть-чуть.

— Несколько дней ты и не пытайся ходить на руках. Слышишь, что тебе говорят? А теперь пойдем со мной, познакомлю тебя с моими детьми. Пообедаем, тогда вернешься домой.

— Антуанетта, — позвал ее Вяльшин. — Вашего цыганенка придется заново обучать. Ходит он неважно. Нет отработанности, нет блеска.

— Сперва надо поговорить с его родителями.

— Он небось сам седьмой, и один другого догоняет.

— Нет, дяденька, двенадцатый, — поправил его Довидл и почувствовал, что его ладони стали вдруг влажными.

— Ну что ж, беру его в цирк, — сказал Вяльшин, не пытаясь даже скрыть довольную улыбку.

Довидл шагает по аллее Александровского парка и от радости — что ни говори, а ему неожиданно сказочно повезло — ног под собой не чует. С афиш, развешанных на всех перекрестках, на него глядят улыбающиеся лица Алекса и Антуанетты Кис — тех самых, что сейчас идут рядом с ним.

Жаль, что никто из знакомых ребят не видит его в эту минуту. Вот бы позавидовали! Кто на самом деле с него глаз не сводит, так это солнце. Оно уже совсем, совсем низко, но, видимо, скрыться не спешит, пока он не поделится с мамой своей большой радостью. Тоненький лучик скользит по его лицу, и Довидл заговорщически подмигивает ему: «Кто-кто, а уж мы друг друга хорошо понимаем». Но если они и дальше будут двигаться, как черепахи, солнце может и не дождаться. Одной половинкой оно уже «на том свете».

Почти у самых ворот они остановились. Алексу показалось вдруг, что их затея не сулит ничего хорошего, и он умоляюще обращается к жене:

— Аня, да разве можно так? Подумай, пока еще не поздно.

Антуанетта — Аня опустила голову и своей белой туфелькой на высоком каблуке в нерешительности чертит на песке какие-то узоры. Что же она хмурит брови и так долго думает? Вяльшина ведь она могла обрезать коротко и веско. Почему же теперь она не находит слов, будто язык проглотила? Раз так, то он, Довидл, сам за себя постоит. Он подходит к Антуанетте и, глядя в ее голубые глаза, говорит: