Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Но старушка уже больше не упрямилась.

— Скорее уходите из села.

Алик расплакался, звал с собой бабушку.

— Не плачь, ты едешь с отцом, завтра и я приду к тебе, — уговаривала она ребенка.

Мы покинули хату. Боровский сел на коня, я подал ему Алика. Малыш крепко спал. Василий Дементьевич тяжело вздохнул:

— Ну, времечко… Родное дитя из родного дома пришлось украсть…

Алик с бабушкой жили в лагере. Мальчишке сшили шинелишку, надели кубанку с кумачовой лентой, кто-то подарил ему детский пистолет и компас, и он был очень доволен тем, что имел вид заправского партизана.

Степан Васильевич Силич уже возглавляет крупное партизанское соединение, командир нашей бригады теперь Боровский, Максим Синица назначен начальником штаба, а я — начальником разведки бригады.

Связной привез мне приказание немедленно выехать в штаб.

Вокруг неспокойно. Немцы и полицаи рыщут по дорогам, устраивают засады.

Мы едем вдвоем — я и Чижик. Ваня сидит на высоком самодельном седле. Пригибаясь, он бьет шпорами коня и несется вперед. Моросит мелкий дождь, над лесом нависла густая тьма, глухо шумят кроны огромных сосен при порывах холодного ветра. Нас тревожит — не заблудиться бы. На кладбище у Пересопни, мы знаем, полицаи часто устраивают засады, но миновать это место невозможно — кругом болота, и увязнуть недолго. Слезаем с коней, двигаемся тихо, осторожно, из обоих автоматов открываем огонь и — застываем в ожидании. Нет, никто не отвечает. Только в деревне разражаются лаем собаки, а в двух домах, где еще недавно светились окна, теперь и они погасли.

Стучимся к Рае Котляр.

— Это мы, не пугайтесь.

— Это вы стреляли?

— Да.

— У меня ночевали двое партизан, услышав стрельбу, они поспешили уйти. У обоих нет теплой одежды, а на дворе холодно и сыро.

Раин сынишка просыпается, трет со сна глазенки, рассматривает нас, не переставая оглядываться.

— Ты уже не боишься дяди? — спрашивает она его.

— Нет, — качает он головой и улыбается нам.

Вспоминается наша первая встреча с ним. На обширном крестьянском дворе среди резвившихся детей привлек мое внимание смуглый кучерявый мальчуган с блестящими черными глазами, он ездил верхом на длинной палке.

— Ты, мальчик, чей?

— Мамин.

— А как звать твою маму?

Тонкие губы мальчика дрогнули, его глаза стали не по-детски серьезными, в них появился испуг. Он бросил свою палку и убежал.

— Понял? — спросил меня Синица.

— Что тут понимать? Ребенок. Испугался.

— Значит, ничего ты не понял. — И Максим мне рассказал: — Мать этого мальчика еврейка, до войны работала в этой деревне учительницей, муж ее, Спиридон Котляр, был председателем колхоза. Они оба помогают нам.

К Котлярам мне довелось зайти некоторое время спустя. Хозяина дома не было. Мальчик, едва увидел меня, забился в угол. У порога сидела высокая худая женщина в домотканой юбке, ситцевой кофте с короткими рукавами и чистила картошку. Ей было не больше тридцати пяти лет, хотя в волосах, выбивавшихся из-под платка, уже запуталась тонкая паутина седины. Она указала мне на скамью, а сама продолжала свое дело.

— Я к вам от Синицы.

Женщина подняла голову и с улыбкой ответила:

— Знаю, ваш командир рассказал мне о вас. Вы, наверное, голодны, потерпите малость, сейчас придет Спиридон — будем обедать. Иди сюда, — позвала она сынишку, — не пугайся, этот дядя — партизан. Что же ты вдруг застеснялся?

Тут я рассказал ей о нашем первом знакомстве.

— Так это вы его тогда напугали? Я долго никак не могла успокоить его. Он все понимает, и ничего от него скрыть невозможно. Однажды он меня спросил: «Мама, к чему вы эту картинку вывесили?» И показал на икону в углу. «Ни ты, ни папа ведь никогда не креститесь…» Поди расскажи ему, почему мы икон понавешивали…

Не знаю, где она шерсть доставала, но не менее двадцати партизан носили рукавицы ее работы. Мы часто оставляли у нее грязное белье и наутро находили его постиранным и починенным.

— Трудно стало оставаться в деревне, — часто жаловался Спиридон.

— Вступите в отряд, — советовал я ему.

— Рая считает, что, оставаясь здесь, мы больше пользы приносим. А без нее не пойду…

Позднее они оба все же вступили в отряд, их мальчика взяла к себе знакомая крестьянка.

Наш лазарет находился в нескольких километрах от лагеря, на глухой лесной поляне. В один из темных декабрьских вечеров — стоял мороз, по дорогам мела поземка — я отправился проведать раненых товарищей, разведчиков. Было поздно, и больные уже спали. У раскаленной докрасна печурки сидели три женщины, чинили белье и тихо шептались.