Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— И долго вы на берегу сидите?

— Иногда час-два, а иногда и весь день.

— Гм! — без улыбки через стекла своего пенсне в золотой оправе в упор смотрел нарком на заядлого удильщика. — Адское терпение надо иметь для такого глупейшего развлечения.

Тот закатился добросердечным шелестящим смехом:

— Вы, Анатолий Васильевич, совершенно правы. В народе про ужение рыбы говорят: «С одной стороны висит крючок, а с другой сидит дурачок».

У Луначарского возле губ появились горькие складки.

— И ради такого сомнительного удовольствия вы забыли, что вам надо было делать доклад в рабочем клубе «Трехгорной мануфактуры». Я, Владимир Петрович, завидую вашей вечно румяной душе. Ведь под этим торжественным обязательством делать доклады вы всеподданнейше расписались. Больше чем расписались. Мы с вами агитировали всех делать эти доклады. Почему же Владимир Ильич никогда ничего не забывает? Короче, мне за вас влетело. — Луначарский погладил ладонью затылок и добавил тихим, изменившимся голосом: — Вы помните, что за неисполнение без уважительных причин наших постановлений нам полагается сутки ареста с исполнением служебных обязанностей. Я еле умолил Владимира Ильича не применять к вам эту кару.

Владимир Петрович склонил голову над пустым жестяным бачком. Лицо его выражало тревожную напряженность. Луначарский оглядел шумевший зал.

— Сегодня в семь часов вечера, — сказал он, — Владимир Ильич просил вас зайти к нему.

Странная кривая улыбка перекосила дышавшее здоровьем лицо Владимира Петровича.

— Мы привыкли к неожиданностям. Но как можно было забыть это?! Я ошеломлен. Буду казнить себя всю неделю! — с отчаянной ненавистью к себе тихо сказал он. — В четверг у меня вместо головы думала сапожная щетка. — И поднялся.

— Вы что? — растроганно спросил его нарком. — Сейчас подадут пюре из вареной в мундире картошки… Без масла, конечно, но зато с луком.

— У меня пропал аппетит! — замнаркома стоял, тяжело дыша, ослабевший, грустный, погруженный в себя и от всего отрешенный.

Луначарский принял от дежурной курсантки тарелку с дымящимся картофельным пюре.

— Почему, Анатолий Васильевич, — неожиданно для себя обратился к наркому Наковальнин, — вам не дают хлеба?

Луначарский посмотрел на него с приветливой, но усталой улыбкой.

— Мой хлебный паек я в кремлевской столовой за завтраком съел, а у вас мне хлеба не полагается.

Перед тяжело опустившимся на свое прежнее место Владимиром Петровичем также задымился на тарелке картофель. Заядлый удильщик сперва нехотя (он все еще ненавидел и жалел себя), потом с жадностью принялся есть.

Отодвинув пустую тарелку, Луначарский достал из бокового кармана своего серого пиджака блокнот, коротенький толстый граненый карандаш и медленно вписал что-то в первую страничку.

— Это записка к Шаляпину, — сказал он, передавая листок блокнота Северьянову, который уже поел и ждал. — Прошу Федора Ивановича оказать вам содействие в получении бесплатных билетов на «Севильского цирюльника».

— Маловато, Анатолий Васильевич, — тихо возразил Северьянов, прочитав записку, — желающих очень много.

— Больше на этот спектакль не могу, — пожал плечами Луначарский.

Покидая столовую, замнаркома, казалось, за двоих раскланивался сидевшим за столом учителям. Луначарский головой кивал устало: его, видимо, стесняло прохождение сквозь строй внимательных взглядов.

Северьянов с радостным чувством хлопнул Наковальнина по спине:

— Ну, браток, и медленно же ты жрешь!

— Что медленно, то прочно, — философски возразил Наковальнин, — а что прочно, то хорошо. — И стал тщательно подбирать в тарелке последние кусочки картофеля. — Вот он, — Наковальнин махнул ложкой на Ковригина, — ест быстро, а посмотри, какое у него безжизненное окопное лицо! — И, положив ложку в бачок, добавил, обращаясь уже к Ковригину: — Не пришлось бы тебе, Петра, самому отправлять домой посылку из собственных костей, а?

Ковригин сверкнул глазами.

— Угостил бы я тебя чертом, да боюсь, что ты его рогами подавишься.

— Если вы и после сытного обеда будете так набрасываться друг на друга, — тихо заметил приятелям Северьянов, — не миновать вам болезни, при которой живот ногам покоя не дает. Свои же вы, черти, а грызетесь, как монархист с кадетом.

— Теперь монархисты и кадеты лобызаются, а не грызутся. — Наковальнин с притворной заносчивостью свысока опять обратился к Ковригину: — А ну, скажи-ка, Петра, почему у богатого мужика борода помелом, а у бедного клином?