Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Ковригин, переглядываясь со своими единомышленниками, а их было подавляющее большинство, засмеялся, как всегда, беззвучно и не разжимая губ. Блестинова вспыхнула и с яростью прошипела ему в лицо:

— Ваш смех неуместен! Как вы смеете?!

Беспокойные, лукавые глаза Ковригина сверкнули в ответ желтоватыми белками. Наковальнин за непочтительность к его даме наградил Ковригина долгим ироническим взглядом.

— Всякое мнение, батенька, — сказал он тихо и нравоучительно, — надо щадить. Тебе не нравится курс эволюционной теории. Ну и не посещай тогда эти лекции! Учись только тому, что тебе нужно и хочется знать, и не будь любопытен к тому, что тебе не нужно знать!

«Пошел ты к черту!» — ответили Наковальнину острые бегающие глаза Ковригина. Но вслух он сказал:

— Откуда ты взял, что мне не нравится курс лекции по эволюционной теории?

— А зачем вы смеялись? — снова вспылила Блестинова.

— М-да! — послышался за ними резкий, неприятный голос Шанодина. — Славу пустила синица, а море не зажгла!

Шанодин стоял с Токаревой недалеко от Блестиновой и холодным оскорбительным взглядом преследовал Ковригина, отходившего от профессора. Токарева перехватила этот взгляд.

— Что ты хочешь сказать? — тихо прошептала она.

— А то, — также шепотом ответил Шанодин, — что у этого северьяновского подручного и лоб низкий, и глаза маленькие, и ум короткий.

— А у тебя язык и злой, и длинный, и глупый. Поэтому никто тебе не сочувствует.

— Мое счастье и несчастье зависит не от того, как ко мне относятся другие, а от того, как я отношусь к себе.

Токарева сжала губы и сдвинула брови. Глаза ее смотрели сейчас прямо и строго в лицо Шанодину.

Профессор растерянно ломал свои белые, тонкие, хрустевшие пальцы. Странными ему казались эти молодые люди с их противоречивыми взглядами на мир. «Строгость и неистовство — в этом вся их революция!» — думал он, робко озираясь, желая поскорей покинуть их общество. Профессор понимал, что этих людей призвала сама история сломать старые человеческие отношения. И от этого ему становилось грустно. Он сознавал, что жизнь начинает мчаться мимо него как поезд, на который он не успел вскочить вовремя.

Он торопливо раскланялся со всеми и почти побежал короткими шажками.

Наковальнин, ведя Блестинову под руку, подошел к Ковригину.

— Что же ты, батенька, дезертировал? — блеснул он вызывающе короткими крепкими зубами. — И не защищаешь своего мнения. — Наковальнин назидательно поднял мясистый розовый палец. — Ты докажи мне, и тогда, может быть, я соглашусь с тобой!

Ковригин молча повернулся и прошагал к Северьянову, который в противоположной стороне зала стоял с планшеткой в руке возле плаката — наглядной иллюстрации приспособляемости животных к среде и вырисовывал, копировал изображение тигра в камышовых зарослях (полосатую шкуру зверя хорошо маскировали толстые стебли камыша).

— Что там у вас за шум? — спросил он Ковригина, не глядя на него и нанося последние штрихи на камышовых стеблях, которые заслоняли страшную морду зверя.

— Наковальнин мне нотацию читал… Надоела мне, Степа, сладенькая аполитичность профессора. А Наковальнин, сам знаешь, одним камнем в двух собак метит.

— Ну, а Шанодин за что тебя приветствовал? — внимательно и по-мужски ласково посмотрел на своего друга Северьянов.

— Шанодин на тебя зол, а в меня камни бросает. Гнет в мелкобуржуазную анархию, как наш Овсов.

— Овсовым тут попахивает, но чуть-чуть. Шанодина, Петя, надо глубже понять нам, а понять — значит узнать, чего он добивается теперь. Анархизм из него Маруся вытряхнет, как вытряхнула левоэсеровскую псевдореволюционность. Главное, Петя, в том, что буржуев он тоже ненавидит.

Ковригин кусал свои тонкие губы, лицо его часто и нервно передергивалось.

— Токарева, согласен, совершила благое дело — надела на свинью хомут.

Северьянов, скрывая улыбку, наклонился над планшеткой.

— Слушай, Петра! Нам, видно, придется работать после курсов во второй ступени. Какой тебе предмет из преподаваемых здесь на курсах больше нравится?

Глаза Ковригина оживились и заискрились.

— История России — вот моя мечта! Только не по-покровскому. Мне больше по душе лекции профессора Тарасова. Там, понимаешь, факты, а у Покровского одни рассуждения.

— А я, брат, влюбился в естествознание! — Северьянов окинул испытующим взглядом друга. — Все в этой науке на ладони. Все видишь, созерцаешь, думаешь и думами своими наслаждаешься, как хорошей песней. Свободно и зримо, брат, растут здесь мысли, как из земли растет все живое. Да, Петя, мне, видно, суждено быть отчаянным естествоиспытателем… Люблю нашу русскую природу.