Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов не спеша шел краем забулыженной базарной площади и посматривал на пятиглавую церковь, двухэтажные каменные и деревянные здания, куполообразные своды в торговых рядах.

Перешагнув порог одной из комнат общежития, дверь в которую перед ним уважительно открыл сторож, Северьянов оторопел. На крайней койке под серым солдатским одеялом лежал, по-домашнему развалясь, Борисов. Пиджак из порыжелой суконной домоткани висел на спинке венского стула. Ушастые ботинки с растянутыми резинками валялись на полу.

Сомнений нет — это он, подлый дезертир! Лицо Борисова было закрыто книгой, которую он, видимо, не читал, а использовал для маскировки.

— Ты как сюда попал?

— Приехал на том же поезде, что и ты.

— Кто тебе разрешил?

— Надежда Константиновна.

Заметив, что к их разговору начинают прислушиваться лежавшие на кроватях, стоявших у стен в два ряда, Северьянов прекратил допрос.

Комната была большая, но слабо освещена. За высокими узкими окнами снаружи висела сплошная зеленая сетка из листвы лип и кленов.

— Устраивайся вот на этой! — махнул книгой Борисов на свободную кровать рядом со своей. — Говори спасибо, что я захватил ее тебе, как уполномоченному Наркомпроса. Народ прибывает, а койка последняя.

— Ну и вахлак ты, Николай! — ударил себя ладонями по коленям Северьянов и со смешливой подозрительностью взглянул в лицо приятелю. — А ведь я знаю твою настоящую причину бегства с московских курсов.

Борисов заметил, что его дружеская забота о Северьянове вроде как бы обезоружила того. Положив книгу рядом с собой, он заговорил небрежно, сердитым тоном:

— Не знаю, чему ты удивился, когда вошел? Ты же знаешь, что у меня легкие и сердце не в порядке, и вдобавок от одной осьмушки хлеба мозг усыхать стал.

— Так-таки прямо усыхать?

— Тебе смешки, а мне не до того. Тут вон в курсовой столовке не осьмушку, а два фунта хлеба дают и суп с салом, а не с воблой.

— Ладно, шут с тобой! Жри суп с салом, откармливайся, да смотри, чтоб теперь мозг твой не ожирел.

Борисов сделал еще более серьезную мину.

— Ласковое слово крепче дубины и быстрей перевоспитывает человека.

— Остряк доморощенный, — проговорил Северьянов с тихой улыбкой.

Чья-то кровать отчаянно завизжала, словно дикий кабан, которого начали четвертовать колики.

— Здорово, комиссар! — услышал Северьянов у себя за спиной и оглянулся.

В середине ряда на самой широкой кровати сидел с сонными глазами и опухшим потным лицом с давно небритой густой рыжей щетиной Овсов. Ноги его почти до колен высовывались в проход через решетку спинки кровати. Сплюснутая в блин подушка валялась на сложенном вчетверо армяке. На Северьянова пахнуло красноборскими соснами, замшелым сухолядником, гатями на лесных дорогах, бандитскими берлогами в непроходимых трущобах.

— Чаго молчишь? Ай, побыв в Москве на всероссийских курсах полтора месяца, зазнався? Своих не узнаешь? — Овсов нарочито искажал слова, подделываясь под простонародную речь.

Северьянов поздоровался с ним, недружелюбно улыбаясь.

— Не очень я пока уверен, что ты свой.

— Го-го-го! — заржал Овсов, почесывая у себя под мышками, и с каким-то веселым презрением повел глазами по лицам разбуженных им учителей-курсантов, лежавших почти на всех кроватях.

— В Корытне я вам, большевикам, организовал Советскую власть и, почесть, год грудью защищал ее от бандитов, а ты меня до сих за своего не признаешь!

От иронического тона Овсов перешел к наглому издевательству. И странно, именно это наглое издевательство, под которым Северьянов учуял сейчас какую-то дикую смелость и независимость, смягчило былую неприязнь к волостному вожаку эсеров. В самом глубоком уголке души вспыхнули вдруг искры человеческого сочувствия к этому массивному, неглупому и самобытному человеку.

— Ненадежный вы народ, эсеры, — выслушав Овсова, процедил Северьянов.

— Так то ж московские эсеры, слабонервные интеллигенты. Они не знают, на чем свинья хвост носит. А моих рук и до си соха-матушка не чурается, и вы, большевики, ниже мужика меня не разжалуете.

— Когда ты, Овсов, перестанешь мужиковствовать? — сказал Северьянов не очень сердитым голосом. — Ведь ты кончил учительскую семинарию, можно сказать, по призванию народный учитель, а все тянешь на одной и той же волынке одну и ту же эсеровскую песню: пашем, мол, землю да глины, а ядим мякину. Взгляни-ка хорошенько на себя! Ты же выше всех нас, экстернов, на две головы.