Михаил Лисин - Пути и судьбы

«Волк! — похолодел Рубин. — Что делать?»

Шерсть на крутом волчьем загривке вздыбилась, блеснули длинные клыки. И, уже не помня себя от ужаса, Рубин схватил этюдник и с размаху метнул им в оскаленную пасть.

Волк отскочил и неожиданно залаял яростно, свирепо, как цепной кобель.

— Взять, взять, Космач! — раздался вдруг тонкий властный голос, и сейчас же Рубин увидел человека с топором за поясом и ружьем на изготовку. В глазах, в лице, во всей фигуре человека был гнев и непоколебимая решимость. Рубин сидел под нависшей кроной дерева ни жив ни мертв.

— Эй, кто тут? Вылезай, а то стрелять буду! — требовательно крикнул человек. — С порубщиками у меня разговор короткий!

«Да это же страж лесов…» — догадался Рубин.

Немного приободрившись, он выполз из-под кроны, сел на пень, попросил унять собаку и сказал, миролюбиво улыбаясь:

— Представьте, я не порубщик, а художник.

Он был почти уверен, что достаточно одного слова «художник», чтобы разом все уладить. Но это магическое слово не произвело никакого действия, если не считать того, что пес зашелся, захрипел — или съест со всеми потрохами, или подавится слюной и лаем, — а его хозяин принялся стыдить художника за безобразия на опытном участке.

— Полюбуйтесь, вот они, ваши художества! А ведь это кедр, сибирский кедр!

И только тут Рубин заметил, что у ног его белеют свежие, пахнущие смолою щепки, а чуть поодаль темнеет хвоей тонкая верхушка.

— Охотно допускаю, что это кедр, но при чем же тут я? — сказал Рубин, пнув ногою срубленное дерево и так выразительно пожав плечами, что уже это одно могло, казалось, снять все подозрения. Но была замечена только та небрежность, с которой художник пихнул ногою дерево. И это вызвало новый взрыв негодования.

— Мы из сил выбиваемся, чтобы продвинуть кедры из тайги в наши леса, выращиваем их из зернышка, дрожим над каждым деревцем, но является такой вот артист с топором — и всё к чертям…

— Ну уж знаете!.. — воскликнул Рубин оскорбленно и, подхватив с земли этюдник, потряс им перед самым носом своего обидчика. При этом художник пояснил, что он писал в лесу этюды для своей будущей картины, заблудился и решил заночевать под елью.

— Да это же не ель, а кедровая сосна, — последовало уточнение. — Если вы и впрямь художник, то надо бы в этом разбираться чуточку получше.

— Допускаю, — согласился Рубин, — но и вам следует получше разбираться в людях — этак и сам великий Шишкин мог бы за порубщика сойти.

— А кто вас знает, на лбу-то не написано. Ну и крепко же напугал вас мой Космач!..

И страж лесов захохотал, да так звонко, весело и самозабвенно, что Рубин невольно глянул на него со странным чувством любопытства и волнения. Любопытство почти совсем пропало, едва художник подметил про себя, что человек мал ростом, плечи у него узенькие, вислые, и поэтому рукава старенького ватника высоко засучены, и что лицо его затенено широкополой соломенной шляпой с накомарником. Волнение же не проходило, хотя Рубин и сам не отдавал себе отчета, чем именно мог взволновать его этот незнакомый и, по всей видимости, заурядный человек. А тот уверенным движением поправил на плече двустволку, свистнул собаку, пустившуюся было за тетеревиным выводком, и, кивнув художнику, чтобы следовал за ним, легко и быстро пошел куда-то в глубину бора.

Над лесом неярко взблескивало. Было похоже, что кто-то невидимый и первобытный высекает огонь кресалом.

— «Куда он меня ведет?» — беспокойно подумал Рубин, едва поспевая за своим легконогим проводником. И как бы в ответ на это тот сказал, что надвигается гроза, а так как в лесу гостиниц нет, придется располагаться в сторожке, на кордоне.

— Великолепно, — сказал художник. — Можно будет написать что-нибудь во вкусе Васнецова.

Шли медленно, так как повсюду торчал колючий частый подлесок. Лес темнел, кроны сливались, и Рубин не мог понять: то ли нависают тучи, то ли наступает ночь. Кедровые посадки кончились, их сменили пихты, непривычно светлевшие своими серыми, гладкими стволами, а потом еще какие-то деревья — то ли хвойные, то ли лиственные — уже и не разобрать во тьме.

И вот опять старый сосновый и еловый бор. Длинные, как бы отсеченные в вершинах, стволы сосен упруго раскачивались, и вверху над ними беспокойно колыхалась темная, всклокоченная зыбь хвои. Ели же совсем казались черными, и их мохнатые медвежьи лапы непрестанно шевелились и цепляли Рубина за рюкзак, за ремень этюдника, за пряжки на плаще, за молодую, еще не определившуюся бороду, за полноватое, таинственно-значительное лицо, так что он едва не потерял свой модный коричневый берет.