Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Так-так, — стеклянно звенел он после неловкой паузы, но все в нем внутренне протестовало: «Эх, не о том бы надо, не о том».

Она, должно быть, тоже почувствовала это и умолкла. С минуту они тягостно молчали.

— Ну, здравствуй, что ли… — сказал, наконец, Федор, и его звенящий голос вдруг заглох, а лицо напряженно сморщилось.

— Здорово, Федор… батькович, — ответила она, не решаясь или не желая назвать его только по имени.

«Дуня!» — хотелось закричать ему, но он не мог простить ей этого чужого «батькович» и задребезжал стеклянным голосом завзятого балагура:

— Здравия желаем, царевна Авдотья Тимофевна. Что, аль не того ждала «в пышном тереме своем»?

Она молчала, и это ее молчание все более взвинчивало его.

— Что ж, можно и уйти. Цыган кочует, в хоромах не ночует.

Он храбрился, потому что еще не сознавал, что все в этом доме уже вцепилось в него и держит крепко и неодолимо. Тотчас же, как только он открыл дверь, блеснуло темным стеклом большое зеркало. На этом зеркале всегда висел длинный полотняный рушник с красными оленями по краям. Рушник и сейчас висел, только олени были уже не красные, а розовые. И эти розовые олени были свои, чертовски свои, быть может, потому, что вышивала их она, да и не просто вышивала, а специально для него. В старом доме, в углу на полочке, помнится, ютилась гипсовая избушка со слюдяными, тусклыми окошечками и дверкой из дощечки. От древности вся она истрескалась и потемнела, так что казалось, будто кто-то очень долго топил ее по-курному. Федор еще с порога увидел эту знакомую избушку. Внутри нее как будто горел веселый огонек, и она блестела всеми тремя окнами, точно приглашая гостя поселиться в ней. И еще он вспомнил круглые большие серьги своей матери. Ему хотелось увидеть их в ушах у Дуни, как тогда. Но их на Дуне не было. Да не было и той прежней Дуни. Была Авдотья Тимофеевна, сдержанная, настороженная. Тогда, давно, она была до того тоненькая, что казалось, вот-вот надломится. Она и точно все гнулась, клонила голову, как подсолнух на гряде. И оттого, что она все время смотрела вниз, словно всякую минуту опасаясь оступиться, он так и не рассмотрел, какие у нее глаза. Теперь она вся как-то укоренилась, выпрямилась, как выправляется хилое деревцо, пересаженное на хорошую почву. Она смотрела на Федора твердо, изучающе-спокойно, и глаза у нее, оказывается, были серые. Они глядели строго, эти большие, широко раскрытые глаза, но из самой глубины зрачков так и била, так и точилась нерастраченная нежность.

В это время дверь распахнулась, и в избу, едва не опрокинув гостя и совершенно не заметив его, влетел парнишка, черный и взъерошенный, как молодой скворец.

«Сын!» — догадался Федор, и в смятении отступил он в угол, за подтопок.

— Мамка, умираю есть хочу! — крикнул мальчик, как из автомата выстрелил, и мимо матери — только ветер просвистел — устремился прямиком к столу.

— Погоди-ка помирать-то, чудушко, — усмехнулась мать и ободряюще кивнула Федору.

— Ладно уж, не умру, — согласился мальчуган, — только корми давай живей — в школу ведь пора. — И он вскочил верхом на табуретку, как на коня.

— Всем задал сена-то, Васюта? — спросила мать от печи.

— А то как же?

— И быку?

Она стучала ухватами и сердилась на дрова — вот-вот пропыхнут.

— А то нет? Так я тебе и сробел перед ним, чертом пырючим! Пусть его бабы боятся, а я-то ведь — мужик.

«Ишь, воробей-неробей», — с нежностью подумал Федор. Он глядел на сына из своей засады, и желая, чтобы тот его заметил, и боясь этого. Что он скажет сыну, выросшему без него и, как видно, не нуждавшемуся в нем?

А Васюта с беззаботностью и самозабвением того счастливого возраста, когда ребенок уже становится подростком, но еще не перестает быть ребенком, вдруг подпрыгнул, одним движением головы подкинул видевшую виды шапку и боднул ее так ловко, что она взвилась и засела на самой макушке зеркала. Довольный своей удачей, он засмеялся и вдруг утих, увидев в зеркале незнакомого мужчину.

— Эх, да у нас чей-то чужой! — повернувшись вместе с табуреткой, воскликнул он, нисколько не смутившись. — Ты чей, дяденька?

— Свой… — послышалось от печи. — Чудушко, какой же он тебе чужой?

И было в этом голосе и смущение, и желание смягчить неловкость.

«Я твой отец…» — хотел сказать Федор и не мог.

И тогда эти слова сказала она. Мальчишка пристально посмотрел на гостя и недоверчиво наморщил нос. Федор привалился к печке, чтобы не упасть, и еле-еле выдавил сквозь хрипоту и заикание: