Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Как хотите, а я пришел…

— Пришел — так айда за стол, чего там…

Он чувствовал себя хозяином, этот мальчишка. Да, кажется, он и действительно был уже хозяин в доме, помощник и работник. Облысевший воротник пальтишка припорошен сенной трухой, на штанах застарелые следы посыпки, и, точно лесными яблоками, пахнет от него силосом. Вероятно, у него и трудодней достаточно. И нечто похожее на зависть к сыну шевельнулось вдруг в сердце Федора, приглушив на какое-то мгновение все другие чувства.

— Садись-ка вот сюда, к окошку, — не пригласил, а потребовал Васюта, немедленно подставив табуретку и даже слегка придвинув стол.

— Спасибо… сынок, — Федор со вздохом сел.

— Вон ты у меня какой! — проговорил мальчишка. Приглядевшись к отцу и поразмыслив, он добавил:

— Только ты не совсем такой. Мамка говорила, что ты отчаянный…

— Сам ты — отчаянный, — не строго прикрикнула от печи мать.

— А что, не говорила? Может, ты и не плакала вовсе никогда? — с хитроватой, обезоруживающей ухмылкой ответил Васюта матери. Отца же упрекнул покровительственным тоном старшего, имеющего все права и основания журить: — Вообще-то ты зря так долго не приходил. Мы бы с тобой на Пьяне щук ловили и стали бы на лошадях гоняться.

— Есть еще лошадки-то? — спросил Федор, и цыганские глаза его так и загорелись.

— Есть, и даже рысак есть, — с той же цыганской горячностью ответил ему Васюта. И вдруг в упор спросил отца: — Почему ты все не приходил? Мы с мамкой ждали-ждали, да и ждать перестали.

Федор не знал, что сказать сыну, и молчал.

И тогда Дуня поставила на стол чугун с картошкой. Она нарочно стукнула донцем о столешницу, чтобы только не было этой напряженной и неприятной тишины.

— Налетай! — поощрительно захохотал Васюта и сунул руку в чугунок, окутанный прозрачным пахучим паром. Он выбрал самую крупную и разваристую картофелину и положил перед отцом.

Федор стал покорно есть. Картошка была необыкновенно вкусная и чертовски горячая. Они перекатывали ее в ладонях, дули на нее, обжигались и лишь покрякивали да посматривали друг на друга, оба смуглые, черноволосые. И взгляды их были удивительно похожими, и оба, как один, потирали они обожженные ладони, как-то одинаково — воронкой — вытягивая губы. И, приговаривая: «Ешьте, ешьте, пока она с варку-то», женщина смотрела поочередно на обоих и утирала передником глаза.

Напившись чаю с липовым медком, Федор прилег на чистую широкую кровать и тотчас же заснул крепким, покойным сном. И так проспал весь день. Он не слышал, как пришел сын из школы, как вернулась Дуня с вечерней дойки, как заходили будто бы по делу соседки и соседи. Он не проснулся даже от хриплого грома бригадира Дани Трасоруба, вознамерившегося заблаговременно залучить к себе в бригаду мастера на все руки. Васюта дважды пытался разбудить отца — давно пора было ужинать — да так и не добудился.

Среди ночи Федор нечаянно открыл глаза и увидел Дуню. Склонив голову набок, она расчесывала гребнем волосы, и видно было, как сквозь влажные, лоснящиеся при лунном свете пряди просвечивает большая цыганская серьга. Он что-то, кажется, подумал про эти волосы и эту яркую серьгу и снова вдруг заснул, как в колодец провалился.

И вот что-то влажное, нежное и ласковое тихо-тихо касается его лица, и такой же ласковый и нежный голос зовет его по имени. Он улыбнулся, решив сначала, что это снится сон, но едва лишь открыл глаза, как тотчас же увидел Дуню. Ее длинные, рассыпавшиеся волосы свесились ему на грудь, упали на лицо, а сама она, горячая, полунагая, с жадно раскрытыми губами сидела в изголовье и смотрела на него.

— Федя… Феденька… — говорила она тихо и призывно, и от ее дыхания волосы шевелились, как живые, щекоча и возбуждая Федора. — Ждала тебя… знала, что придешь… сердцем чуяла.

— Милая ты моя… хорошая… прости… — бормотал Федор, целуя ее мягкие, чуточку шершавые, бесконечно дорогие руки и пристыженно пряча свое лицо в ее пахучих влажных волосах.

— Слышишь, как оно стучит? — Дуня приложила его руку к своей груди и мечтательно вздохнула. — Счастья хочет…

И с этой ночи, с той самой, когда над сонной Ревезенью яркой цыганской серьгою блестела луна, началась для них новая жизнь.

Что-то большое, косматое, остановилось в двух шагах от Рубина и пристально смотрит на него необычайно яркими зелеными глазами.