Михаил Лисин - Пути и судьбы

Однако все сходило благополучно. К зиме Жихарев со своими помощниками успел и стены возвести, и рамы застеклить, и ворота навесить, так что скот можно было уже загонять в коровник. Правда, не везде еще настлали потолок и совсем не было крыши, но все это, как говорится, полбеды — были бы стены, а крыша будет.

Достраивали коровник в лютые морозы. И как раз в то время, когда ставили стропила, разыгралась вьюга. Вдруг одну из укосин, подпиравших еще не закрепленные стропила, сорвало ветром. Тяжелый бревенчатый угольник, треща и теряя равновесие, начал медленно клониться. В это время Филат неподалеку настилал потолок из горбылей.

«Упадет — скотину покалечит…» — успел подумать он и, подскочив по узенькой дощечке, обхватил руками наклонное бревно. Когда Жихарев рванул стропила на себя, они заметно подались, падение приостановилось. Но в это время сильным порывом ветра их качнуло в другую сторону, и Жихарев почувствовал, что стропила валятся прямо на него. Филат уперся ногами в доску, так что она выгнулась, как лыжа, напрягся — и удержал. Но тотчас же почувствовал, что в груди как будто что-то перевернулось. И, когда один из подбежавших плотников принял на себя тяжесть, а другой закрепил укосину, Филат грузно опустился на перекладину.

Весь этот день ему было нехорошо. Казалось, что сердце сдвинулось с места и падает куда-то в пропасть. Но Жихарев работал. Да и как оставлять одних парнишек в такую непогодь? Или разбегутся, или напортят, а то и свалятся, не дай бог. И, когда Филат наконец освободился, все тело тупо ныло, ноги подламывались, в груди болело, а левой рукой нельзя было пошевельнуть.

Кое-как дотащившись до дому, Жихарев, не снимая гимнастерки, чтобы лучше прогреться, лег на печь, на голые кирпичи. Обливаясь нездоровым липким потом, Филат ворочался, кряхтел. К полуночи он было утих, забылся, а на рассвете проснулся от невыносимой боли под ключицей и в левом боку. Сердце билось лихорадочно частыми, резкими толчками, так что отдавалось во всем теле, и было такое чувство, будто изнутри под ребра заколачивают гвозди.

— Ну, Аннушка, видно, и впрямь отвоевался твой солдат, — сквозь стон грустно сказал он жене и попросил ее дойти до стройки, передать ребятам, чтобы настилали решетник.

Когда Анна вернулась, Филат, сверкая одичавшими глазами, в беспамятстве кричал:

— Стой! Ни шагу назад!.. Вперед, бей гадов!..

Крик этот был страшен, как сама война, и перепуганная Анна побежала к председателю. Семен сейчас же велел конюху запрячь в санки своего выездного жеребчика и гнать в Медынь за доктором.

Когда оттуда явился врач, Жихарев все еще бредил. То он от кого-то бежал, то за кем-то гнался, то в кого-то стрелял, то кто-то стрелял в него. Тяжко дыша, больной скрипел зубами, ругался, плакал и все поминал про пулю.

Девушка-врач, только что присланная из института и еще не имевшая практики, долго смотрела на него кроткими испуганными глазами. А когда на ее обычный вопрос, чем страдает больной, Анна расстегнула гимнастерку и открылась вспухшая шея и грудь, исполосованная красными рубцами, девчонка, не знавшая, что такое война, нахмурилась и покачала головой. Наскоро сделав перевязку, прописав болеутоляющее, она заторопилась в обратный путь, бормоча что-то о бессилии медицины.

Больше недели провалялся Жихарев в постели, криком крича от боли. Наконец, ему стало легче. Боль заглохла, но начался нестерпимый зуд, как будто грудь и шею нажгло крапивой. А потом поднялся кашель — долгий, отчаянный, с удушьем.

— Что с тобой, Филатушка? — ласково и сострадательно спросила мужа встревоженная Анна.

— Давит… вот тут… — Он коснулся рукою груди и шеи. — Откашляться бы надо, а не могу, ровно кость какая засела в горле. Понимаешь, нет?

— Не поехать ли опять за доктором?

— Не надо, — махнул рукой Филат. — Вот откашляюсь и полегчает.

После приступа ему и в самом деле полегчало, но, когда он открыл рот, чтобы перевести дух, что-то, стукнувшись о зубы, упало на кирпич и с тихим звоном покатилось в угол.

— Матушки, железяка какая-то! — испугалась Анна.

Жихарев присмотрелся и изумленно, почти весело, точно он неожиданно увидел старого знакомого, воскликнул:

— Пуля!

Солдат вытер пулю рукавом и, словно не доверяя собственными глазами, подбросил на ладони. Темная, уже тронутая ржавчиной, она каталась в его руке, как будто бы живая. И, глядя на эту длинную, тяжелую винтовочную пулю, Жихарев вдруг отчетливо представил изрытую высотку, на которой засели немцы, ощипанный лесок, узкие окопы боевого охранения, где он и семеро его товарищей ожидали врага.