Михаил Лисин - Пути и судьбы

А услужливая память подсказывала солдату все новые и новые картины. Смотришь, бывало, отсюда с берега и не налюбуешься белой кипенью садов, не надышишься их сладостно-терпким ароматом. Когда в сорок первом уходил на фронт, по всему склону до самой Вергилейки весело и домовито краснели китайки, а теперь ни яблони, ни вишни, ни одного здорового дерева.

Вон там, на месте длинного обугленного пня, похожего на человека с поднятой рукой, стоял старый мирской вяз. Так звался он потому, что тут, бывало, всем миром собирались на сходку и тут же, под его широкой кроной, решили работать сообща — колхозом.

Как раз против вяза жил Лука Голован, организатор колхоза «Гром революции» и его бессменный председатель. По утрам Лука выходил к вязу с тяжелым тележным сердечником и с упоением, будто он играл на каком-то невиданном музыкальном инструменте, колотил им по обрубку рельса, прикрученному проволокой к толстому суку.

Над селом, над окрестными полями разносился раздольный, веселый и манящий гул. Было в этом нечто новое, таинственное, зовущее на хорошие дела, и Филату, который был тогда долговязым мечтательным парнем, все казалось, что это и есть тот самый гром революции, который сдвигает горы, меняет жизнь. И вся Гужовка отзывалась на этот железный, веселящий душу гром, восторжествовавший над звоном колоколов, над всем извечным укладом деревенской жизни. Бабы побыстрее дотапливали печи, мужики торопливо отбивали косы — упаси бог опоздать на колхозную работу.

Когда собиралась вся деревня, песенница Анна заводила своим сильным голосом, как «труд владыкой мира стал и всех в одну семью спаял». Филат, являвшийся к вязу обычно раньше других, задорно подхватывал и всю дорогу до поля, в котором не было ни одной межи, пел во все легкие и поглаживал жесткие мозоли на ладони своей подруги. С песней работали, с песней шли домой.

И как внезапно, как злобно оборвали враги эту песню! Сожгли деревню, разогнали колхоз, убили председателя. И даже старый вяз разбили минами, чтобы навсегда умолк призывный гром революции.

«Неужто так и будет, неужто вспять пойдет?» — глядя на землянки, на разрушенные, заросшие бурьяном фермы, подумал Жихарев.

И вдруг раздался знакомый железный звон. Под обугленным вязом стоял человек, поразительно похожий на Голована, и взмахивал единственной рукой. Казалось, что он играет на каком-то странном инструменте. И этот инструмент гремел победно, весело и призывно, совсем как тогда, до войны. И, как тогда, Жихарев отозвался на этот зов всем сердцем, всем существом своим.

В безотчетном радостном порыве он спустился с кручи, перепрыгнул Вергилейку и легко, как бывало, побежал в деревню, к мирскому вязу.

На подъеме в проулок опять остро и враждебно кольнуло в сердце, но Жихарев не остановился. Шагал по-солдатски широко и споро и твердил упрямо:

— Врешь, не свалишь, проклятая, солдат еще повоюет!

Председатель колхоза Семка Голован угостил Филата настоящей советской папиросой и предупредительно щелкнул зажигалкой. А потом, круто изогнув брови, заговорил о том, как зверски замучили его отца и как трудно будет без него поднять колхоз из пепла. А когда Семен ударил ребром ладони по стволу, словно что-то отсекая напрочь, Жихарев понял это так, что не время теперь вспоминать кошмары, что надо жить.

— Выживем, — сказал он, пожимая единственную руку председателя. И кипело в этом слове, подкрепленном рукопожатием, и сочувствие сыновнему горю, и свое собственное горе, и горе всего колхоза. И трепетало в нем страстное желание сделать так, чтобы люди никогда не знали больше горя. Вспомнил он землянки, бурьян на месте колхозных ферм и решительно сказал: — Надо строиться. Понимаешь, нет?

— Тебе и топор в руки, дядя Филат, — подхватил Семен, разом просияв лицом, — начинай-ка ферму восстанавливать.

И с этого дня Жихарев пропадал на стройке.

Сперва ему было трудно, до того трудно, что хоть бросай все дело. Но бросить было нельзя — коровы стояли на улице, мокли под дождем и болезненно, надрывно кашляли. Смотрят на него молодые плотники и дивятся — сам задыхается, зубами скрипит от боли, а руки снуют проворно, уверенно, и топор, будто кому-то назло, выстукивает что-то непокорное.

Осень выдалась сырая, холодная. Чуть не вся бригада переболела гриппом. Парни раскисли, валялись на печи, иные же совсем бросили работу. А Жихарев знай себе постукивает топором и даже уверяет, что на холоду ему легче дышится. Приходилось ему и дюймовые доски таскать, и бревна ворочать, а подчас такую лесину на плечи взваливать, что если б в этот миг его увидел доктор Добротворов, то наверняка напомнил бы, потрясая стерильной своей бородкой, что не всякий риск — благородное дело.