Михаил Лисин - Пути и судьбы

А он боялся, что она уйдет в свои степи. Но увидала женщина избушку с единственным оконцем без стекла, услышала прохладное ласковое журчание ручья и улыбнулась. И мужчина понял — не уйдет она, разделит с ним и беды его, и радости.

Лес кормил их, родник поил.

Он охотился — ставил петли, устраивал ловушки. С рогатиной да топором ходил на матерого медведя. Он был бесстрашен, она — домовита. Коптила окорока из медвежатины, щипала глухарей, попадавших в силки, лукошками носила грибы да ягоды, суетилась вокруг домушки.

Добыла где-то семян и рассадила огород. И быть может, потому что над грядками закачались ярко-желтые головы степного цветка — подсолнуха, лес уже не тревожил, не пугал ее. А когда в доме появился новорожденный и муж принес ей снопик голубых пролесок вперемежку с нежными, тонко и таинственно пахнущими фиалками, бор показался ей обжитым, родным и добрым.

И вдруг близ их избушки появились стражники. Они долго охотились за ним, как волки за оленем, и наконец пришли сюда. Он их заметил и ушел. Лес укрыл его, не выдал. Но услышал он стоны своей подруги, услышал плач ребенка и не выдержал.

— А, прилетел, ясен сокол, — скручивая ему руки за спиной, сказал огромный одноглазый пристав с рубленым шрамом через все лицо. — Тебя-то нам и надо.

— Меня казните, рубите голову, а ее с сынишкой отпустите, — глядя на жену, повисшую на путах под дымящейся сосной, ответил он.

— Зачем же кречета с кречеткой разлучать? — усмехнулся пристав, хищно прищурив единственный свой глаз. — Вместе жили, вместе и умрете.

Их закопали друг против друга — его по одну сторону ручья, ее — по другую. Родник журчал, дышал прохладой, свежестью, словно хотел помочь им. Но помочь им было нельзя. Смерть от жажды — такова воля белого царя.

Она угасала молча. Глаза были прикрыты, по провалившимся, изъеденным гнусом щекам не высыхая катились слезы. Он бунтовал. Его большая закосматившаяся голова тяжело и грозно ворочалась на истонченной шее, и из свалявшейся в ком посеревшей бороды несокрушимо сверкали оскаленные зубы. Стражники его боялись и, понимая это, он хрипел, пронзительно блестя глазами:

— А-а, дрожите, псы трусливые, знаете, что несдобровать перед вольными людьми ни вам, ни вашему проклятому царю!..

— Заткните пасть смутьяну! — крикнул пристав, но стражники не двинулись. Тогда он наискось ударил по длинной шее кривой турецкой саблей. Отсеченная голова подпрыгнула и, шевеля усами, ударилась о землю.

— Убейте и меня, — прошелестела сухими губами женщина и наклонила голову.

— Шлюху откопайте — еще пригодится! — крикнул пристав стражникам. — А детенка отведите в чащу, чтобы лишней обузы не было.

— Отдайте мне сыночка! — закричала женщина. — Ваня, Ванюшка, кровиночка моя… За что тебе такая доля выпала?

Крики матери и плач ребенка испугали, встревожили старую медведицу, лакомившуюся ягодой в малиннике. Толкая перед собой медвежонка, она широкими сторожкими машками пустилась в дебри.

Уходя, стражники спалили хижину, забросали валежником родник. Люди не появлялись больше в этом страшном месте, его обходили даже звери. Только две мутноватые струйки все точились и точились из недр земли.

А много лет спустя к роднику подошел их взрослый сын. Он не пропал в лесу. Мальчонку выкормила старая медведица. Люди нашли его в берлоге в обнимку с медвежонком и назвали Медведевым.

И вот он пришел в лес. Долго сидел их сын на камне и молча плакал. А потом принялся расчищать родник.

Жил он в большом селе. Был женат и уже детей имел. И хотя батрачил на лавочника Звонарева, жил не бедно. Кое-кто из безземельных мужичишек ему даже завидовал. Но его все время тянуло в лес. И уговорил он жену свою и еще десять нищих семей переселиться в бор. Так возникла в этих лесных краях деревня Родниковка.

И дети его, и внуки, и правнуки выросли лесовиками. Они и любили лес и всю жизнь боролись с ним. С медвежьей силой, со звериным упорством валили они деревья, корчевали пни, ковыряли мотыгой да сохою землю. И так годами, десятилетиями, веками, пока не покорился, не отступил суровый бор, пока не переменилась сама жизнь. И уже много поколений сменилось с тех давних пор.

Дом обомшел, завалился набок, врос в землю и сгорбился, как трудно и долго живший человек. Окна скривились, потускнели, и когда видишь их от главной просеки, то кажется, что старый дом ослеп. Дверь покосилась, осела к полу, и надо очень сильно надавить плечом, чтобы сдвинуть ее на пронзительно скрипящих от ржавчины пробоях.