Иван Уксусов - Голодная степь

Осматривалась и Рип, но далеко не с такой жадностью, как Горбушин, — пожалуй, ее больше интересовал он, а не горы. Его восхищение девушке нравилось.

— Постоим немного, — попросил он и достал папиросы, но вдруг сунул коробку обратно в карман: показалось кощунством испортить дымом папиросы этот синий, изумительный воздух. — Вы не боитесь подняться еще?

— Чего же бояться?

— Ну, может быть, головокружения… Я должен извиниться перед вами, Рип. Вытащил вас сюда… Вы не собирались отдать это время кому-то другому?

— Если бы собиралась, так бы и сделала.

Они продолжали медленно подниматься и вскоре оказались на южной, залитой солнцем стороне, и тут Горбушину открылось еще одно чудо. Воздух разделялся на струи, они плыли, почти не соприкасаясь одна с другой, голубовато-розово-золотистые, а далеко внизу, представлялось, и вообще никакого воздуха не было…

— Посмотрите внимательно па это дерево, — предложила, останавливаясь, Рип. — Оно называется арча, древовидный можжевельник, п встретить его можно только в горах Средней Азии. В горах, а не в предгорьях, прошу заметить. Нигде в мире оно больше не растет.

— Не вижу ничего особенного. Будь оно пониже, был бы обыкновенный можжевеловый куст.

— Ах так? Тогда оторвите, пожалуйста, вот эту тонкую веточку!

Поняв, что веточка крепка, Горбушин рванул ее к себе изо всей силы, однако она не оторвалась. Он выбрал веточку подлиннее, намотал ее па кулак и рванул с маху, совершенно уверенный, что она отскочит. И согнулся от боли. Кулак опоясала красная полоса, а веточка спокойно покачивалась.

— И не пробуйте, — торжествовала Рип. — Когда-то нам учитель в школе говорил, что в развалинах города Мерв археологи нашли несколько статуэток, изображающих идолов, вырезанных из арчи еще до арабского нашествия на Среднюю Азию. Статуэткам около семнадцати веков, из них шесть они пролежали в земле. Но время не властно над ними. Никаких, даже мельчайших следов старения ученые не обнаружили. Правда, следует сказать, что земля, в которой они лежали, была очень сухая.

— Железная веточка, — согласился Горбушин, растирая больное место. — Нет, стальная!

По каменистой дорожке, спиралью уходящей вверх, они поднимались и поднимались. В зарослях тамариска вспугнули очень большую птицу, взлетевшую с сильным треском и клекотом. Горбушин заметил крупный красно-белый глаз, а через минуту вспомнил нарисованную на сундуке птицу, и теперь она не показалась ему фантастической. Потом увидел ясноногую молодую березу с золотистой кроной, — она растет, следовательно, не только на сорокаградусном морозе, а и на сорокаградусной жаре.

Прошли под каменным выступом, угрожающе нависшим над дорожкой, спустились в большую впадину, из которой с трудом выбрались, подавая друг другу руку; на дне впадины не было ни травинки, лежали только белые, похожие на гипс, камни — под здешним солнцем выгорали и они.

Рип и Горбушин остановились на площадке, девушка сказала, что это предел ее возможностей, выше этого места она не поднималась. Она взглядом показала на широкий, почти плоский камень, и первой села на него. Горбушин снял шляпу и стоял, продолжая осматриваться.

Далеко внизу лежала земля с золотящимися крошечными домиками слева, справа же начиналась широкая долина, местами бурая, местами черная; лента дороги, петляя, пересекала ее, скрываясь в едва различимом Пскенте, над ним висела сияющая солнечная шапка. Золотой венец над древним кишлаком!

— Вот в этом кишлаке, что слева, растет лучший в округе хлопок, лучший виноград, самые красивые розы.

Горбушин сел рядом с девушкой, и они отдыхали, продолжая осматриваться. Горбушин закурил. Потом напомнил себе, что пора говорить о главном, ради чего он стремился сюда, вдаль от людей, в это прекрасное уединенное место, и сказал чуть дрогнувшим голосом:

— Рип, я серьезно прошу вас выслушать меня… Поскольку мы находимся высоко над уровнем моря, давайте и поговорим на самом высоком уровне искренности.

— Только повторяться не нужно.

— Ну вот видите… Значит, я сейчас плохо начал… А у вас на все случаи готов ответ! — горько вырвалось у него. — За что вы сердитесь на меня?

— Вы ошибаетесь. Я на вас не сержусь, просто я глубоко равнодушна к вам.

Горбушин плотно сжал губы. Он смотрел на далекую землю и как бы не видел ее: «Равнодушна! И совершенно спокойна сейчас… Так зачем я все это говорю?..» В растерянности и ощущая боль в душе, он сказал неожиданно для себя просительно: