Василий Лебедев - Высокое поле

— Туда-то зачем? — повторила она свой вопрос.

— Работать и жить, зачем! Что, я и буду тут всю жизнь в этой тараканьей дыре?

— Как это — тараканьей? Да у нас и тараканов-то нет! — для начала одернула его старуха.

— Все равно.

— Нет, не все равно! — она лихорадочно перевязала легкий домашний платок и приступила к разъясненьям: — В город хочешь?

— В город.

— В городе-то тоже голова нужна, а коль головы не будет — в хитрость весь изойдешь. Так там живут — знаю, сказывали… Только долго ли проживешь эдак-то? А то ли дело: смолоду головку свою вызолотишь — издали видать, что человек идет ученый да хороший. Вон у нас председатель был, присланный-то, — городской был и спал поначалу до третьих петухов, а коль голова была — скоро до дела дошел. Вот и тебе матка место нашла, вот и ты…

— Не успел в Радужье уйти — уж нашла!

— Да, вот и нашла, забота, знать, есть. Вот тебе и худая матка!

— Да чего нашла? Где?

— Где-то недалеко…

— Так не в городе? — спросил Леха с кислой миной.

— Нет, нет! Это тут близехонько, в районе где-то…

— В райцентре?

— Там, там!

— Не поеду! Не видал я твоих райцентров!

— Экой дурак! Право, дурак! — Старуха не усидела на табуретке, а поспешно встала, кряхтя, и отошла к печке. — Еще и видеть не видывал, чего там такое, а уж и не поедет!

— Я знаю: сплавить меня вам надо! Не нужен я вам, да? Ну ладно! Я вот возьму да уеду к папке, на Урал, вот! Давайте денег на дорогу! — стукнул он кулаком по столу.

Старуха облокотилась ладонью об печь. Рука, темная, в синих жилах, подрагивала от волненья.

— Ой, ой, ой! Да какая тебя муха укусила? Да разве ты нам чужой? Да разве мы тебя не кормили, не поили, не обихаживали эсталько-то лет? А? Кто тебя гонит? Никто! Ты сам скоро нас выгонишь с этаким-то форсом… — В ее голосе сначала послышались слезы, а потом заблестели в глубоких морщинах по обмякшим щекам. — Ну, давай твори свою волю — гони меня первую! Я ничего не скажу. Я пойду вон под стожок умирать — мое дело такое… Гони! Гони, милой, меня, гони!..

Старуха запричитала и завыла.

— Да ладно тебе — под стожок, под стожок!

— Гони, милой, гони! Раз заслужила — гони, внучек, баушку, раз баушка тебе худая стала… — донимала Леху бабка, напав неожиданно для себя на ту тоскливую мысль, которая ей, старухе, была очень близка, сказочно-трагична и потому в чем-то прекрасна. — Гони, гони, кормилец, — продолжала она, уже обливаясь слезами, словно ее и в самом деле Леха гонит из дома и она уже пошла по миру или под стожок. — Гони, родимый! Я словом не попрекну, не поперечу… Посошок возьму да краюшку с солью — мне и хватит… Гони меня, дитятко, гони!..

— Ну, хватит тебе! Гони, гони!..

— Гони, гони баушку. Гони…

— Да хватит! Ну!.. — Леха схватился за уши ладонями, а потом натянул на голову ворот рубахи, пахнущий сеном.

Старухе пришлось замолчать. Она еще всхлипывала, сожалея, что мало потешила свое старое сердце, но была довольна, что пробрала Леху и размягчила душу слезами.

— А на матку не фыркай! — сказала она уже окрепшим голосом и с облегченьем высморкалась в свой передник… — Нечего фыркать! Она тебе мать и худого ничего не сделала. Вот. А сейчас твое дело — ехать учиться в район.

— На кого учиться-то?

— Как — на кого? Ты разве не знаешь?

— Нет, конечно!

— На тракториста! На кого же еще лучше?

Леха, уже готовый снова ответить ей насмешливым фырканьем, тут вдруг бессловесно уставился на старуху. Гримаса отвращенья медленно сходила с его лица. «Теперь трактористы в красном углу сидят…» — вспомнились слова старого плотника, сказанные вчера.

— Ну, чего молчишь?

— Дай поесть! — неожиданно попросил Леха.

Старуха посмотрела на него внимательно, а потом привычно засуетилась у печки, весело забрякала посудой на полках…

— Помой руки-то, помой! А сена-то в голове! Ой! Есть ли водица-то в умывальнике? Ну, вот и ладно… Садись, садись скорей. А где ты спал, что сено в голове?

— В стоге.

— А мясо на подоконник ты положил?

— Я.

— Так мы и думали, что это Аркаша прислал, а ты принес, только домой не пошел. Искала матка-та, да и я ночью на гумно ходила с фонарем, а ты вон чего удумал — в стог забрался.

Леха ел жареную картошку в сале, похрустывал солеными огурцами. Ему приятно было, что его искали. Он уже не сердился на мать, был рад тому, что с гибелью поросенка тоже все обошлось, а от этой приятной и привычной пищи, от знакомого запаха протопленной печи, даже от бабкиных слов становилось все легче и легче.