Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Гм… гм… Ну, а теперь, Владимир, пойди помоги рабочим наколоть дров да Анне Петровне воды принеси.

И Володя шел рубить дрова и таскать воду. К концу дня мозг его точно затягивало мутной сеткой, а руки и ноги становились тяжелыми, словно на них повисали гири. Но Володя не тяготился своим новым положением. У него было нетерпеливое желание покончить с работой побыстрее, показать мастеру, что он способен на большее. Понемногу обязанности табельщика увлекли его, работы на околотке приобрели смысл, стали понятными и интересными. Уже на третий день решил он овладеть всеми премудростями канцелярского и путевого дела, знать все не хуже мастера и даже писать лучше, чем все конторщики мира.

За все время Володя побывал дома только один раз, чтобы запастись провизией и порадовать мать известием, что он уже на работе и получает пятьдесят копеек в день. Дома было невесело, отец сообщал из больницы, что вернется не раньше чем через месяц, и теперь при мысли о будке Володя испытывал скуку…

Голова его, отягченная усталостью, все чаще клонилась на грудь, веки слипались. Холодный ветер забирался под рубашку, знобил тело. Хотелось свернуться клубочком тут же на шпалах и уснуть. Но вспоминался наказ мастерихи, и Володя встряхивал головой, отгонял дрему, напряженно прислушивался. Красивая и важная, всегда спокойная жена мастера нравилась Володе. Он с удивлением и восхищением наблюдал за ней, когда она ходила по двору казармы, разговаривала, небрежно улыбаясь, с рабочими. Те отвечали ей заискивающе и почтительно, а некоторые ощупывали ее пристальными хмельными взглядами, как что-то лакомое и недоступное. Однажды, когда Анна Петровна, поговорив с рабочими, ушла, Володя услышал, как вслед ей вспорхнул сдавленный смешок, а работавший при казарме плотник Ефрем Стрюков, здоровенный, голубоглазый, с светлыми, лихо закрученными усиками, вздохнул.

— Эх, ребята, ну и бабочка! Прям — царица… Все отдай — и мало. И досталось же дураку такое яблочко!

— А ты попробуй, сорви, — посоветовал Стрюкову другой рабочий и нехорошо хихикнул.

— Куда мне, — с сожалением вздохнул Ефрем. — К ней вон инженеры с города приезжают.

От этих слов Володе стало стыдно, упоминание об «инженерах» пробудило в нем щекочущее любопытство. Ему казалось странным, что мастер разговаривает с Аннушкой более робко, чем рабочие. Лицо Анны Петровны становилось при этом еще величавее и строже, в глазах светились насмешка и презрение. Иногда она грубо кричала на Друзилина. Тогда он растерянно разводил руками, горбился, словно на него замахивались кнутом. В такие минуты мастер бывал жалок.

Володя ничего не знал о прошлой жизни этих не похожих друг на друга людей; он решил, что Друзилин в чем-то провинился перед женщиной и все ждет от нее прощения. Но мастериха не прощала, она относилась к мужу холодно и презрительно, и эта горделивость, эта неуступчивость все больше нравились Володе.

Покоренный ее спокойной, словно гипнотизирующей улыбкой, ласковыми переливами голоса, он беспрекословно исполнял ее поручения.

— Володя, сходи в станицу, в лавку… Принеси воды, — просила мастериха, улыбаясь и трогая мягкой белой рукой его взлохмаченный вихор. И Володя шел в станицу версты за три, бежал по воду.

Не мог ослушаться он Анны Петровны и сегодня, когда она, таинственно усмехаясь и приглушая голос, приказала ему караулить возвращение Друзилина. Он видел, как во двор казармы пришел Ясенский, и вспомнил, о чем говорил Ефрем Стрюков.

Ему был не совсем понятен смысл посещения Ясенского, но он догадывался, что в поручении Аннушки было что-то обманное, нехорошее, что о нем следовало бы рассказать Друзилину. Но, представив себе вызывающую улыбку женщины и растерянную приниженность мастера, он отогнал от себя эту мысль…

Володя сидел на шпалах час, другой, а дрезины все еще не было. Уткнув в колени голову, он задремал. Шелест тополей, то тихий и прерывистый, спадающий до чуть слышного лепета, то мятежный и громкий, похожий на шум морского прибоя, не угасал в его ушах.

Но вот заунывный одинокий звук задрожал в шуме листвы. Он становился все громче, настойчивее. Володя открыл глаза. У семафора сердито кричал паровоз. Володя спрыгнул со штабеля, выбежал на пути. В шуме поезда ему послышалось постукивание дрезины. Огни паровоза выползли из тьмы, черный товарный состав, звякая буферами и скрипя колесами, подергался и затих у полустанка.

Быстрые шаги послышались за спиной Володи. Он обернулся. Сквозь сумрак на него надвинулась тощая долговязая фигура, знакомое улыбающееся лицо наклонилось к нему.