Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

В этой темной комнате, казавшейся еще темнее по контрасту с лучами солнца, не было ни плюшевых кресел, ни тахты с мутаками. Но сейчас я ее представляю только такой, заставленной креслами, теплыми, как печка, заваленной подушками. Более того, я уверен, в одном из углов непременно должны быть степные часы, и я весь в ожидании — вот-вот раздастся их глухой звон, словно молот ударит по медному блюду.

Мне казалось, что сейчас эта комната совсем другая, нежели была в действительности. Это странное восприятие издавна знакомой обстановки присуще мне с детских лет. Таким мне виделось все раньше, таким видится сейчас, когда мне уже сорок, когда для меня потеряли всякий смысл сон, мечта или сказка. Давно уже в прошлое отошли те времена, когда я мог жить одними иллюзиями. В отличие от других детей, я мог не играть во дворе, а сидел дома (какой спокойный ребенок!). Я мог забраться в старое плюшевое кресло, засунуть руку в прореху, нащупывая пружины, которые мне казались прыгунами-клоунами, стремящимися выпрыгнуть из бочки. Или я представлял себе трюм корабля, где заперты голые негры (Таманго!), они спиной, плечами пытаются поднять тяжелый люк, пот катит с них градом, тела блестят, как бронзовые, но трюм надежно заперт.

— Давай этим летом никуда не поедем, — говорит Лия, — Мне кажется, это мое последнее лето… Да, ты прав, наверно, это смешно… Господи, что я щебечу, как глупенькая двадцатилетняя девчонка!

— Спи.

— Днем я не могу спать.

— Тебе это необходимо.

— Успею.

Из окна я вижу улицу, полную людей.

Теплый апрельский вечер, и хотя я давно не выходил из дому, я так же разморен весенним теплом, как вон тот парень, который стоит, прислонясь к дереву, перекинув через руку пальто. Единственно, что можно делать в такой вечер, — гулять, и люди гуляют: школьницы в белых передничках, официанты и продавцы, кибернетики и шоферы, студенты и философы, врачи и бухгалтеры с вечерней газетой, торчащей из кармана. Среди них важно прохаживается высокий милиционер. Над толпой беспечно и привольно, словно воздушные шары, плывут головы баскетболистов.

Парень, прислонившийся к дереву, кого-то ждет. Иногда он поглядывает в мою сторону. Но вряд ли он меня видит, потому что я стою за занавеской. Я твердо знаю, что часы не зазвонят, и все-таки жду их звона, как будто он может что-то изменить, сделать комнату частью улицы. Улица, как река, подхватит ее, наполнит душным воздухом, запахом табака и бензина, визгом тормозов, стуком каблуков, милицейскими свистками, и комната, как тяжело нагруженный плот, медленно поплывет по улице, и на плот будут вскакивать мальчишки и девчонки и даже вот этот разносчик мороженого, чей белый колпак после милицейской формы прежде всего бросается в глаза.

Солнце неторопливо покидает комнату. Словно продавец свертывает ткань, разостланную на прилавке. Ткань беззвучно скользит по столу, стульям, подоконнику. Здесь она ненадолго задерживается, несколько мгновений поблескивает и переливается, словно шлейф актрисы, скрывшейся за кулисами, и потом гаснет, исчезает.

А часы молчат.

Парень все стоит возле дерева, и я чувствую тяжесть пальто, которое он держит в руках. Мне становится душно. Небо по краям алеет, и над улицей плывет маленькое белое облако, похожее на бумажный кораблик.

Часы били, когда я был маленький. Во время войны их продали. Купила их какая-то женщина, одетая во все черное. Двое мужчин с трудом вынесли из нашей комнаты часы, похожие на громоздкий шкаф.

А бой остался, бой часов, он живет в этой комнате сам по себе, как сверчок. Никто не знает, где, в каком уголке он притаился.

Вот идет та, которую я жду полчаса. Идет так, будто никуда не спешит. Она тоже сняла пальто и несет его на скрещенных перед собою руках. Создается впечатление, что в пальто надо ходить дома, а на улице следует его снимать. Сейчас как раз такое время, когда все никак не решаются выйти без пальто. Как со всякой привычкой, и с этим расстаются мучительно.

Мне хочется побежать навстречу девушке, но я не двигаюсь с места, потому что кто-то или что-то подсказывает мне, что лучше остаться на месте. И я остаюсь, хотя не перестаю думать: почему я должен стоять, когда мне хочется бежать! Я стою и смотрю, как она приближается, как ей уступают дорогу, как заглушает уличный шум стук ее каблучков.

— Пойди, пройдись немного, — говорит Лия, — сидишь все время дома, я уже смотреть на тебя не могу!