Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

— Караул, стой! На месте шагом марш!

Потом я увидел, как подошел к воротам мужчина, приоткрыл одну створку и выглянул на дорогу. Его взгляд на какое-то мгновение задержался на мне, после чего он старательно запер ворота. Зачем-то крепко ухватился за прутья решетки, видимо, проверяя надежность запора, и удовлетворенно что-то проговорил, я не разобрал слов.

Я не узнал отца. Он сам узнал меня.

Через несколько минут ворота снова заскрипели, и незнакомый мужчина окликнул меня по имени:

— Гига!

Он был высокий, плотный, в красной майке, с таким толстым животом, что казалось, будто ему за пазуху накидали яблок. Широкие штанины волочились по земле.

Теперь я его узнал. Несколько лет назад я встретил его на улице, но он не казался таким толстым. Может, он пополнел за эти годы, а может, одетый по-домашнему казался толще, чем был на самом деле.

Не знаю.

Он схватил меня за плечи и сильно встряхнул.

— Чего ты тут стоишь, не заходишь!

— Я не знал, что ты здесь живешь.

— Третий год пошел, как я здесь обосновался. Кого ты ждешь?

— Товарища, он за водой пошел.

— Куда?

— Вот в тот двор.

— К Барамидзе?

— Не знаю.

— Как будто у меня вода не идет! Разве так можно? Совсем отца забыл, а вдруг я умираю, и мне стакан воды подать некому.

— На умирающего ты не похож.

По лицу его разлилась довольная улыбка:

— Это верно. На здоровье не жалуюсь. Пойдем, я покажу тебе дом.

— Не могу. Товарищ будет меня искать.

— Я тебя не задержу. Зайдем на минутку. Странные вы люди, ей-богу! Сын даже не интересуется, как отец живет. Пошли!

Он взял меня за локоть и почти силой потащил за собой. Рука у него сильная, как у землекопа.

Дорожка была посыпана кирпичной крошкой.

— В городе все продал и перебрался сюда. Никто здесь меня не беспокоит. Пенсия приличная. Ты, надеюсь, знаешь, что я всегда занимал высокие посты.

— Знаю.

— С меня довольно! — Он нагнулся и поднял упавшую подпорку, снова подставил ее под свисавшую ветку яблони. — Пусть другие себе шею ломают. А я ушел на заслуженный отдых.

Перед домом на асфальтированной площадке лежала собака. От ее ошейника тянулась длинная цепь. Цепь была приварена к проволоке, которая окружала двор и сад.

Отец остановился и обернулся ко мне.

— А ты что делаешь? Кажется, пишешь. Знаю-знаю, читал. И по телевизору смотрел. Бездарный ты, весь в меня! — Он положил мне на плечо руку и заглянул в глаза, голос его потеплел. — Но это к лучшему — врагов меньше будет. Деньгу зашибаешь?

— Да ничего, хватает.

— Отлично.

Он опять нагнулся, снял шлепанцы, вытряхнул из них песок и снова надел.

Мы спустились в сад. Какая-то женщина высаживала на грядки помидорную рассаду. Отец подкрался и ущипнул ее.

— Бесстыдник! — подарила его улыбкой женщина.

Отец подмигнул мне.

— Приезжай, когда будет время, — сказал он, провожая меня до ворот. — Дети у тебя есть?

— Да.

— Сын?

— Сын.

— Как назвали?

— Мамукой.

— Мог бы и в мою честь назвать.

— Так получилось.

— Привези его как-нибудь, покажи мне. Я все-таки дед.

— У него железки. Мы его никуда не вывозим, — соврал я.

— У всех детей железки, — сказал отец.

— А у меня были? — спросил я, внезапно почувствовав удивительную близость к этому чужому человеку.

— Вот такие, — он согнул обе ладони так, будто держал в каждой по яйцу. — А как же!

Не осуждайте меня. Какое чувство я могу испытывать к человеку, который даже тогда не появился, когда умирала моя мать.

А мама лежала в больничной палате и умирала. Обеими руками я сжимал ее высохшую, изможденную руку, и мне казалось, что она вот-вот испарится, как вода, улетучится.

На подоконнике стоял пустой стакан, прикрытый клочком бумаги. Я смотрел на этот стакан напряженным застывшим взглядом и не мог заставить себя посмотреть на маму. И мне было стыдно, потому что я чувствовал, как она смотрит на меня и беззвучно молит, чтобы я взглянул на нее, взглянул в последний раз, пока она еще дышит, пока еще может видеть меня. Я страшно желал, чтобы она схватила меня за руку покрепче и повлекла за собой на дно, окутанное мраком, куда она сама медленно опускалась. Но в то же время я был готов сопротивляться той, кого любил больше всех на этом свете. Эти два до конца не ясных мне самому чувства, казалось, отвлекали меня от реальных событий, которые происходили у меня на глазах, и я продолжал смотреть на пустой стакан и удивлялся, почему он прикрыт бумажкой. Этот назойливый вопрос так раздражал меня, что я встал, снял бумажку, смял ее и выбросил. После этого вернулся на свое прежнее место и только тогда смог посмотреть на маму. Седые волосы ее разметались на подушке, и казалось, что она лежит в золе, на еще не остывшем пепелище. Губы ее дрогнули едва заметно, и я понял, она что-то говорила мне. Почему-то вспомнилось, как очень давно мама вела меня за руку, в другой руке у нее был большой коричневый чемодан. Она часто останавливалась и садилась на него, а я тянул ее за подол: пошли, мамочка, ну, пошли! И она вставала и шла, и я радовался, потому что знал, что мы уезжаем, и просил маму посадить меня у окна. Дальше я помню зал ожидания с людьми, спящими на полу. На длинных деревянных скамьях сидели недвижные, словно деревянные статуи, женщины с закрытыми глазами. Мерцал синеватый свет, и было чувство, что поезд никогда не придет, хотя за дверью, которую охраняли милиционеры в красных фуражках, все время раздавался крик паровоза, и мне казалось, что там тоже все спят, и паровозы кричат во сне.