Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

…Остров был белым и безлюдным. Голубое небо, синее-синее море и посреди — пустынный белый остров чистого, сыпучего песка. Песчаные дюны под ветром принимали самые причудливые очертания и пели. Море тоже пело на разные голоса, по своим таинственным, неведомым человеку канонам, но звуки песчаных дюн, на которых играл ветер, выделялись на фоне голосов моря и неба, как выделяются голубые прожилки на белой и нежной женской груди.

Дюны уступами спускались к морю и исчезали.

На берегу плясали женщины. Смуглые, гибкие, полные страсти и неги, они плясали с бесстыдным самозабвением плавно и быстро кружились, и фигуры их походили на смерч, в котором нежно колыхались руки, напоминая сказку в устах ребенка.

Я без волнения, сам себе удивляясь, смотрел на их танец и пел, повинуясь голосам песка, неба и моря. Я пел громко, но женщины не слышали мою песню, не видели меня. Они искрились в головокружительной пляске под белым солнцем, на белом песке, среди синего моря и неба. И не было в этом сине-белом пространстве тени — ни от женских фигур, ни от горбатых дюн. И чем выше поднималось солнце, тем громче пели пески, тем стремительней двигались женщины — чуть приметно трепетали упругие груди и легко переступали по песку длинные прекрасные ноги.

Женщины не видели меня. Они без устали кружились неистовым блаженством откликаясь на новые ритмы Я отполз от них к воде, а они, ничего не видя в самозабвении пляски, все наступали и наступали на меня. Их загорелые тела были невесомы, но, касаясь меня, они тяжелели, словно отлитые из бронзы. Я приподнялся. Женщины вскрикнули и вихрем закружились вокруг.

Песок обжигал ноги, я кричал, пел, но исступленно-страстные голоса женщин глушили мой голос. Я медленно тонул, без надежды на спасение, погружаясь в море белого песка, и снова кричал. Женщины неудержимо кружились вокруг меня, вихрем взвивая белый песок и затмевая солнце.

Внезапно все замерло.

Я повалился на берег у самого прибоя.

Первая волна обожгла мое исцарапанное песком тело. Потом набежали другие и, обласкивая прохладой, унесли в море. Телу стало легко, свободно. Набрав в легкие воздуха, я стремительно летел под водой, словно в невесомости. Вода нежила и успокаивала. Воздух расправлял легкие. Отдохнув, я вспомнил о женщинах и поплыл к берегу. Пустынный белый остров безмолвно расстилался передо мной. Непонятный страх проник в душу. Я стоял на белом песке и не знал — были здесь женщины или нет. На белом песке осталось множество легких, едва приметных следов. И надо всем простиралось голубое небо, вокруг синело море, и ослепительное солнце освещало безлюдный белый остров.

Я был один. И вспомнились дни, оставившие неизгладимый след на белом песке моей души.

Муж и сын Колдуньи без вести пропали на войне. Сначала ожидание, а потом горе состарили ее. Много видел я пожилых людей, но никого с таким морщинистым лицом.

Колдунья вела в школе историю, географию, логику и психологию. В свободное время занималась с отстающими по физике и математике.

Старшеклассники сказали, что на ее уроках надо вести себя тихо. Старшеклассников мы боготворили, но насчет поведения держались своего мнения. Обучение тогда было раздельным, класс состоял из одних мальчиков.

Колдунья вошла в наш класс и, взявшись за журнал, жестом разрешила сесть. Мы сели, дружно хлопнув крышками парт. Грохот был почище взрыва, но лицо Колдуньи осталось бесстрастным. Мы насторожились — этот прием действовал на нервы учителей безотказно и всегда вызывал поток нравоучений. А Колдунья словно и не слышала. Раскрыла журнал и стала выкликать учеников. Назвав фамилию, она пристально вглядывалась в ученика, словно пыталась вспомнить, где его видела. На наши отклики вроде: «Я здесь!», «Здесь, уважаемая!», «Что вам угодно?» «Да!», «Здесь я!», «Вот я!» — не обращала никакого внимания. Покончив с перекличкой, она закрыла журнал и швырнула его в ящик стола. Демонстративно швырнула. Класс еще больше насторожился — что у нее на уме?