Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Он встал:

— Мне пора.

— Уходишь? — спросила Магда.

— Да, уже время.

— Хочешь, я тебя провожу?

— Нет, до свидания…

— Заза, — Магда немного помолчала, словно обдумывая, что ей лучше сказать, — не обижайся на меня…

— А на что я, собственно, должен обижаться? — спросил Заза как можно равнодушнее.

— Да, да, не обижайся. Такая уж я чудачка. Ты помнишь, как хорошо было у Папуны?

— Помню.

— А почему ты не женишься? — спросила Магда. — Уже время.

Этот неуместный вопрос ледяной водой обдал встрепенувшуюся было в нем надежду.

Прощаясь, он твердо решил сказать ей, что без нее просто не может жить. Эта мысль почти без его участия зародилась в нем наперекор раздражению и показной беспечности. Она созрела — и Заза чуть не сделал еще одной глупости.

«Хорош бы я был», — подумал Заза и согласился:

— Да, уже пора жениться, женюсь, наверно, — а потом добавил — Скоро!

— Вот, например, Лизико, какая она прелесть, на твоем месте…

— Лизико?

— Да, Лизико. Знаешь, как ты ей нравишься, с самого детства.

— Нравлюсь?

— Я так люблю Лизико. Больше всех на свете! Она такая добрая, хорошая.

— Лизико? — Заза не мог скрыть удивления.

— Прости меня, — сказала ему Магда, когда они стояли в дверях, — ты не должен был приходить ко мне… Я ведь такая… как лед…

И потом, когда Заза шел к самолету через замерзшее летное поле, он про себя повторял одно и то же: «Как лед… лед… лед…»

Затем самолет медленно и плавно взмыл в воздух, и он услышал голос стюардессы: «Наш самолет ТУ-104 летит на высоте восьми тысяч метров. Скорость самолета семьсот километров в час. Температура воздуха в кабине нормальная. Температура за бортом…»

Он не дослушал, сколько градусов было за бортом, потому что внезапно ему с невероятной силой захотелось вернуться к Магде.

Георгий Гобронидзе брился в ванной перед зеркалом. Эленэ, Торнике и Лизико еще спали. Георгий был уверен, что его никто не слышит, и поэтому тихонько, про себя, напевал. Если бы кому-нибудь из домашних довелось услышать это мурлыканье, он, по всей вероятности, был бы крайне удивлен.

Сейчас Георгий был один. Одиночество для него означало свободу. А свободным он бывал только по утрам, в ванной комнате. Здесь его никто не видел.

Георгий Гобронидзе строил гримасы перед зеркалом, и, представьте себе, он даже показывал язык своему отражению! Больше всего любил Георгий Гобронидзе эти пятнадцать минут своей свободы. Может быть, потому он и поднимался так рано. Он уже успел побриться и теперь, двумя пальцами оттягивая кожу, машинально водил но лицу бритвой. Прикосновение холодной стали к гладкой, упругой, как резина, коже доставляло ему удовольствие. Он был доволен, что лицо у него такое молодое. Ведь уже больше тридцати лет накладывает он на лицо грим!

Георгию Гобронидзе было пятьдесят восемь лет. Еще два года, и ему, наверно, справят юбилей. Сам Георгий был всегда готов к этому торжеству и давал почувствовать эту готовность всем коллегам, сотрудникам, просто знакомым. «Если ты сам себя не будешь ценить, другие тем более тебя не оценят, — думал Георгий. — Какой бы высокой ни была награда, не удивляйся. Знай, что ты ее достоин! Скромных не уважают. Скромность — черта гения, а гении больше не рождаются!»

И тем не менее, оставаясь наедине с собой, он удивлялся, что скоро ему стукнет шестьдесят. Он, как юноша, был полон энергии и желаний. Он не чувствовал усталости и не жаловался на болезни. Он даже не знал, где у него сердце. Мог взбежать по лестнице, как мальчишка, мог плавать, танцевать, не спать ночами. Но об этом знал только он один! Другие видели его утомленным, пожилым, обремененным множеством забот, как и полагается в таком возрасте.

Сейчас он был раздет до пояса и с нескрываемым удовольствием разглядывал свое тело, мускулистые руки, широкую грудь, покрытую чуть седеющими волосами, белую крепкую шею, на которой надежно и уверенно сидит круглая маленькая голова. Волосы — густые, упрямые, гребенка трещит, когда он причесывается.

«Ха-ха-ха-ха, — смеется про себя Георгий, — ведь я совсем молод! Моложе, чем Торнике!» От мурлыканья он постепенно перешел к пению, все более и более громкому, он словно видел, как звук выходил из его горла, надувался и сверкал, как мыльный пузырь.

Георгий не курил! Георгий не пил!

«Ах, — пело внутри, — ах, какой я еще молодец!» Он положил бритву на полку, отвернул кран, подставил под струю обе пригоршни и облил лицо водой. Потом мокрой ладонью обтер шею и плечи.