Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Крепко подхватив Зазу под руку, Нинико заскользила по снегу. «Торнике прав, — думал Заза, — наверно, мы хотим большего, чем можем».

— Почему ты не женишься? — вдруг спросила она.

— Только тебя не хватало! И так все меня об этом спрашивают.

— Потому что уже время.

— А почему ты не выходишь замуж?

— Я? — удивилась Нинико.

— Да, ты.

— А кто меня возьмет?

— Это почему же?

— А так! Я же дурнушка! — засмеялась Нинико.

Некоторое время оба шли молча. Заза хотел ей сказать, что, мол, ты говоришь, ты вовсе не дурнушка, но запоздал, и скажи он это сейчас — получилось бы фальшиво. Нинико молчала: наверное, она все-таки ждала, что он скажет ей, что она совсем не дурна собой.

— В театре мне дают только роли некрасивых девушек, — проговорила она некоторое время спустя, — роли из двух слов, выхожу, говорю какую-нибудь чушь и исчезаю, чтобы не испытывать терпение зрителей.

— Будет тебе!..

— Я шучу. А вообще — во всех пьесах роли фельдшериц и служанок достаются мне. Сейчас ставят новый спектакль, там одна роль — специально для меня… совсем без слов: я выхожу на сцену, подметаю комнату и с веником удаляюсь. А в институте я мечтала… Дурочка была, и все!

Заза взглянул на Нинико — на ресницах ее блестели снежинки. Она вовсе не была некрасивой.

— Иногда мне кажется, что я превращаюсь в немую, — продолжала Нинико, — и тогда я не хочу ни театра, ни вообще ничего… хочу сидеть у окна и вязать, и ни о чем не думать. Вот ты же видел, Папуна побежал и сел в такси. А я думала, что поэты и художники любят снег. Нет, все они обманывают таких дурочек, как я. Иногда ночью, когда идет дождь, я думаю, что они, наверное, ходят по улицам. До утра бродят под дождем, насквозь промокшие. А они в это время спят, храпят себе преспокойно.

— Ты еще ребенок, — заметил Заза, — вот вырастешь…

— Ребенок! Это в двадцать четыре года…

— По-моему, Торнике к тебе неравнодушен.

Торнике сам признался ему об этом и просил поговорить с Нинико, Заза тогда решил не вмешиваться, а сейчас неожиданно для себя заговорил об этом.

— Кто?

— Торнике… Разве он плохой парень?

— Все вы хорошие… Все! Все!

Нинико вдруг сорвалась с места и побежала.

— Нинико?! — Заза опешил: этого он никак не ожидал.

А Нинико все бежала и постепенно терялась за снежной завесой.

Идешь, не подозревая, что поле заминировано. Небо чистое, безмятежное, трава пахучая. Вдруг один шаг — и взрыв, разносящий все вокруг; все разрушено, разворочено, перемешано. А ты идешь дальше, и осколок мины крепко засел в твоем сердце. А на траву капает кровь. И ты сам удивляешься: как это случилось? А потом, потом — смотри, одинокая девушка сидит у окна и вяжет. И снег идет. И годы идут. И закатное солнце оставляет на окне красноватый след. Ничего, — шепчешь ты про себя, — ничего особенного не случилось. А она все вяжет или сидит в холодных кулисах и плачет. А поле большое, каждую минуту может разорваться новая мина. Ну и что же? Ничего, — думаешь ты и продолжаешь свой путь. Вокруг благоухает трава, белая трава. Нет, это снег шелестит, как трава, высокая, таинственная трава.

Улицы стали белыми от снега. И тем резче выделялись черные отпечатки автомобильных шин. Ветви деревьев, мокрые и черные, светились, словно обмазанные фосфором.

На углу стоял милиционер, и Заза попросил у него спички. Милиционер спросил, который час. Было два часа ночи. — Снег, — милиционеру хотелось поговорить. — Да, снег, — ответил Заза. — Это хорошо, — продолжал милиционер, — чистый воздух. — На подъеме буксовала машина. — Ты завтра посмотри, что будет, — вздохнул милиционер, — такое будет твориться. — Да, завтра вам туго придется. — А все же хорошо, что снег, — повторил милиционер. — Спасибо, — Заза протянул милиционеру спички. — Оставь их себе, — отвел его руку милиционер, — сейчас придет моя смена, и я пойду домой. — Да и я здесь недалеко живу, — сказал ему Заза, — спасибо. — До свидания, — милиционер подышал на руки, чтоб согреться, — Ты завтра посмотри, что будет делаться. — Закуришь? — Заза протянул ему сигареты. — Спасибо, я только что курил. — До свидания, — Заза двинулся по подъему.

Высоко над головой монотонно жужжали длинные светильники дневного света. Казалось, что жужжит сам снег, поднимается снизу, достигает светящихся лампионов, а потом исчезает в темном небе. Заза выбросил размокшую сигарету и вытер платком мокрые руки. Как сказал Папуна: «Первый снег похож на первую любовь…»

«Я вас любил когда-то… Я вас любил когда-то… Я вас любил когда-то…» О боже мой, откуда это? «Я вас любил когда-то…» Неужели можно однажды любить, а потом забыть? Можно! Нет, нельзя! Тогда откуда это? «Я вас любил когда-то…» Да, но кто это сказал? «Я вас любил когда-то… Я вас любил когда-то…» Я пьян! — подумал Заза. Он давно не пил вина, и теперь его немного разобрало, слегка кружилась голова. В ушах — как барабанный бой — короткие ритмичные удары, предупреждающие о чем-то, подготавливающие к неожиданной встрече. Он даже знал, что все это значило, но не мог сказать — что именно. Так же, как таинственная клинопись: знаешь, что она означает, а прочесть не можешь. «Среди многих радостей, — думал Заза, — есть счастье, которое принадлежит только тебе. Другого, быть может, оно даже не обрадует, а для тебя оно — все». Он остановился, потому что ему стало жарко. Он расслабил узел галстука и расстегнул воротник. Ему хотелось закурить, и он пожалел, что не взял у милиционера спичек. А чувство радости постепенно росло, казалось, что неожиданное и неведомое стремительно приближается. Как будто оно вместе со снегом падало сверху. Оно было здесь, над деревьями и домами, над антеннами и проводами, за вновь выпавшим снегом, даже еще ближе — в самом воздухе, растревоженном снежными хлопьями. Он чувствовал их приятное холодное прикосновение на своих руках, щеках, ресницах.