Вениамин Рудов - Временно исполняющий

— Случилось что-нибудь?

— Не хватало еще, чтобы что-то случилось!.. Они же — и Суров и Тимофеев, главное, конечно, Суров — подрывают мой авторитет. Я приказал одно — они делают другое. Сурову определенно на моих костях хочется сделать карьеру! Как же: начальник отряда — бездушный человек! Не то, что я. Солдаты мерзнут?! Какой ужас! Сей момент снять строителей! Хороший офицер уходит? Кошмар! Не пущать!

Стал накрапывать дождь. Анфиса Сергеевна остановилась, достала из сумки зонтик и, раскрывая его, как-то очень спокойно сказала:

— А может быть, прав не ты, а Суров?

— В чем прав?

— Не кричи, Паша. А то снова в милицию заберут. — Она улыбнулась.

Обычно напоминание об эпизоде семилетней давности возвращало Павлу Андреевичу душевное равновесие, он тоже начинал улыбаться, вспоминая порозовевшего от испуга молоденького милиционера, когда тот ошибочно задержал его вместо разыскиваемого уголовника, привел в отделение и выяснил, с кем на самом деле имеет дело. Сейчас же Павел Андреевич, перехватив у жены зонтик и взяв ее под руку, тихо, но с тою же горячностью повторил свой вопрос:

— В чем Суров прав? В чем? Говори!

— Люди в самом деле мерзнут. Суров прав. Подождет твой домик. Да и Духарев…

— О-ох, — вздохнул Павел Андреевич, — самое тяжелое, когда и ты перестаешь понимать меня. — И тоном, каким родители в двадцатый раз объясняют детям правила поведения за столом, стал говорить: — Во-первых, домик нужен не мне, а тем же солдатам, которые сейчас мерзнут, как ты изволила выразиться. Мысль о сооружении этого своеобразного профилактория мне первому пришла в голову, и я решил претворить ее в жизнь. Такой уж я человек, Фиса: мне во всем хочется быть первым. Не побранят меня и офицеры, если, к примеру, в выходной день порыбалят на Круглом, с семьей побудут, почитают, отоспятся. А то, что сейчас у Пестрака, как говорится, некоторый дискомфорт, так это же дело временное. И это все-таки солдаты, а не тепличные растения. Вспомни, с чего мы с тобой начинали. В полуподвальной клетухе с печным отоплением. Весь день горел свет, потому что без солнца.

— Когда это было? Четверть века назад.

— Забывать не стоит. Грех забывать прошлое. Нас на трудностях воспитывали.

— Но не следует создавать их искусственно.

Дождь усилился, но Павел Андреевич, казалось, не замечал его. Анфиса Сергеевна повернула к беседке, крыша которой блестела под одиноким фонарем.

— А что касается Духарева… — продолжал Павел Андреевич. — Не спорю, хороший офицер. Но история с перестрелкой — раз! Какой-то абстрактный долг поставил выше интересов дела, интересов отряда. А рапорт? Обиделся, что квартиру дали другому офицеру, тоже, заметь, нуждающемуся. Ударился в амбицию, швырнул рапорт. Ишь ты, какая дамская чувствительность! Итак, рапорт — два. Ну а я, ты знаешь, только до двух считаю.

Они стояли в беседке. Дождь стучал по ее жестяной крыше, и влага светящимися струйками стекала на землю. Мокрые ветви деревьев, чернеющие в глубине парка, чем-то напоминали блестящую гигантскую паутину, и несколько еще не облетевших листьев болтались на ветвях и казались их пленниками.

— Что молчишь? — строго спросил жену Павел Андреевич. — Разве я не прав?

Он до того был возбужден, что все еще держал зонтик над их головами.

— Прав, — быстро согласилась о ним Анфиса Сергеевна, — конечно, прав. Как каждый человек, оправдывающий свои не очень правильные действия. Как любой ошибающийся.

Карпов ахнул от удивления.

— Ну, хватила!

— Хороший поступок в оправдании не нуждается, Паша.

— По-ошла философия!

— Ты ведь сам заговорил о своей правоте. Значит, сам понимаешь, что не до конца прав.

— Что значит «не до конца», черт побери!

Обычно Павел Андреевич чувствовал себя в обществе жены хорошо. Ей одной доверял он свои заботы и тяготы, разумеется, кроме случаев, составляющих служебную тайну. Он с ней всегда делился и только дома отходил душой. Фиса понимала его как никто: знала, когда лучше промолчать, когда поддержать в сомнениях, а когда и пожурить. У нее был хороший практический ум, и в то же время она являлась для него мерилом совестливого отношения к самому себе и к подчиненным. Сейчас же ему показалось, что в ней открылось нечто новое — жестокость, что ли? Он не был уверен, что именно жестокость, но быстро дать название этому ее качеству не смог.

— Я неправильно сказала, — поправилась Анфиса Сергеевна. — Скажу так: твоя правота вступает в спор с другой правотой.