Вениамин Рудов - Временно исполняющий

В который раз они ловили себя на совпадении мыслей! И каждый раз изумлялись. По непонятной ассоциации Юрий, умываясь, тоже думал о сыне, но, в отличие от жены, думал конкретно.

— Все же тебе придется съездить за Мишкой, не дожидаясь каникул. Нужно ему быть с нами, в семье. Отец с матерью ему нужны. И он нам.

— Когда ехать?

— Завтра утром извести их телеграммой, а послезавтра отправляйся. Заодно и отца привози. Я полагаю, он возражать не станет. Ему тоже одиноко. Не захочет насовсем остаться — погостит у нас. И Мишке не придется тосковать по деду, и деду — по нему. Да и тебе будет спокойнее.

Вера решительно не понимала происходящего. Глядела на мужа расширенными глазами — так глядят дети на недоступное их пониманию чудо: было непостижимо, каким образом ее мысли передались ему. Или, возможно, случилось наоборот?

— Хорошо, Юрочка, поеду. — И сама не поняла, почему с кажущимся противоречием, вне связи с происходящим у нее на душе, произнесла вслух: — Не помню своей мамы. Пробую вызвать в памяти ее лицо, улыбку, руки и не могу. Впрочем, нет, руки ее хорошо вижу. Тонкие, с длинными пальцами. Руки пианистки. — Пояснять сказанного не стала, хотя Юрий, это видно было, не понял ее. — Ты прав, — сказала поспешно. — Поеду забирать. Послезавтра отправлюсь.

Суров наклонился к ней через стол:

— Поездом.

— Почему? — Но, спросив, тотчас же спохватилась: — Твоя правда, Юра. Я еще не свыклась с мыслью о маленькой… — Осторожно провела руками по животу. — Какой ты у меня…

Наверное, он заметил: в ней был напряжен каждый нерв.

— Ну, как твои голуби? — В его глазах теплилось спокойствие. — Я мельком взглянул и нахожу, что дело сдвинулось с мертвой точки. Не ошибаюсь?

— Как будто.

Сухой блеск Вериных глаз служил подтверждением ее словам. Вере хотелось заплакать по-бабьи, навзрыд, от полноты чувств, пришедших к ней после долгого ожидания, от мужниного интереса к ее работе, интереса искреннего, и она, не стыдясь, дала волю слезам.

«…И я сказал: «Жо́на, ты мне голову не морочь, побереги глотку. Нужно отправляться. Кричи не кричи — пойду. Мне Советы не причинили зла: хату не отобрали, в морду кулаками не тычут, снаряды не заставляют возить. Ну, чем мне Советы насолили?.. А фашистовцы, пся кошчь, всех перебьют. Нет, жо́на, тебя слушать — себе хуже. Слезами не поможешь. Пойду — и все».

Вот я, панове-товажыше, спрашиваю, пшепрашем панство: вы не видите, что под самым боком у вас, под самой граничкой враг стоит? У них все готово, холера тому Гитлеру в самую печенку и еще глубже!.. Я, пшепрашем панство, простой хлоп, как думаю, так говорю. Вот спрашиваю по темноте своей: чего ждут Советы?.. Пока Гитлер войну начнет, снарядами вас закидает… Откуда знаю?.. Имею глаза и уши. Третий день вожу снаряды на артиллерийские позиции фашистовцев. Для чего им снаряды под вашей граничкой? Танки у них подтянуты — опять же под граничкой. Понтоны готовы. Всех хлопов отселяют подальше от границы. Разве сюда не слышно, как голосят наши бабы?.. Нет, шановное панство, ошибаетесь… Гитлеру верить нельзя».

Дважды подряд негромко, как щелчки, прозвучали автоматные выстрелы, и эхо негулко покатилось в душной июньской ночи над примолкшим, затаившимся пограничьем, но не успело еще заглохнуть, раствориться в близлежащих полях, а вдогонку ему раздался пронзительный женский вопль, долгий, на одной ноте, без слов.

— В районе часовни, — шепотом сказал Новиков, на слух определив пункт, где стреляли.

На сопредельной стороне, неподалеку от реки, где в нескольких метрах от берега смутно угадывались очертания трехбашенной деревянной часовенки, снова дурным голосом вскрикнула женщина и мгновенно умолкла — будто в рот ей забили кляп; раздались слова резкой, как брань, команды. И опять стало тихо.

Ведерников, которому отделенный командир адресовал сказанное, ничего не ответив, продолжал лежать как лежал, замаскировавшись, не обнаруживая себя, словно впал в забытье, сморенный чугунной усталостью. Лишь по его частому дыханию Новиков заключил, что напарник не спит и тоже, видно, переживает, не безразличный к происходящему на той стороне, за границей.

Новиков и сам вымотался. Короткий сон перед заступлением в наряд пролетел незаметно, как если бы его не было. Болели руки и ноги, ныла обожженная под палящим июньским солнцем спина — целый день, раздетые по пояс, всей заставой, не исключая начальника и его заместителей, совершенствовали оборонительные сооружения: углубляли окопы, траншеи, оплетали лозняком ходы сообщения, маскировали бруствер. К боевому расчету наломались так, что не только бойцы и отделенные командиры, а сам старший лейтенант Иванов, начальник заставы, еле ноги волок.