Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Пятерку получили? — спросила она.

Умид только сейчас вспомнил о ее присутствии.

— Больше! — сказал он.

— Больше не бывает. А какой вы экзамен сдавали? По селекции?

— Я Шукуру Каримовичу открыл, что у меня вот здесь, — Умид хлопнул себя по левой стороне груди. — И, по-моему, получил не так-то мало баллов.

— Больше пятерки все равно не бывает, — стояла на своем девушка. — К нему многие, подобно вам, приходят пересдавать экзамены. И чаще всего уходят удрученные. Вам повезло. Вы в сельскохозяйственном учитесь?

— Учился. А теперь поступил к вам на работу, сестренка!

— Вот как? Поздравляю. А кем?

— Все равно кем, — младшим научным сотрудником, или поступить в аспирантуру, или работать простым лаборантом — какая разница на первых порах? Лишь бы здесь, у вас!

— Вам так у нас нравится?

— Не нравилось, не пришел бы! До понедельника, сестренка, до свидания!

— До свидания! — успела крикнуть ему вслед секретарша.

Умид пересек фойе, где на стенах были развешаны портреты ученых, и вышел на улицу. Перед институтом раскинулись бескрайние хлопковые поля. Над ними мутным маревом дрожал горячий воздух. Вдалеке кое-где мелькают широкополые шляпы тех, кто, уподобясь искателям жемчуга, обшаривает каждый квадрат этого зеленого моря, отыскивая феномены — такие кусты хлопчатника, которые могут положить начало совершенно новому сорту. И правда — этих людей можно сравнить разве лишь с ловцами жемчуга или с искателями женьшеня. Чтобы так настойчиво и увлеченно выискивать то, что тебе надо, не считаясь с тем часом, когда саратан наиболее беспощаден, не считаясь с осенней непогодой и морозами зимой, — конечно же мало одной только учености… Шукур Каримович прав. Наверно, этих людей он и имел в виду, когда говорил о настоящих селекционерах.

И эта девушка-секретарь тоже права: Умиду и в самом деле, кажется, здорово повезло. Он не ожидал, что его дела так легко устроятся. Шукур Каримович, оказывается, совсем и не «зловредный сухарь», как его называли некоторые студенты, по нескольку раз проваливавшиеся у него на экзаменах.

Тетушка Чотир увидела издалека Умида и по его походке и горделивой осанке поняла, что он возвращается домой в хорошем расположении духа. Он издалека заулыбался ей и, подойдя, справился о здоровье. Когда он отпирал свою калитку, старушка спросила:

— А как твои дела, сынок?

— Вроде бы ничего, тетушка! — сказал Умид, радостно улыбаясь.

— Когда вы утром озабоченный уходили из дому, я сразу поняла, что по делам идете. И одиннадцатикратно прочитала вслед вам Левхаллу, суру из корана, помолилась за ваше благополучие, сынок.

— Спасибо, тетушка, ну и шутница же вы!

— Пусть вам в шутку, а мне всерьез. Я желаю, чтобы в жизни вам сопутствовала удача. А когда от чистого сердца молишься, аллах слышит молитвы. Вы только не обижайтесь на таких старых людей, как я, сынок.

— Ну, что вы! Это вы нас, молодежь, извините, что мы не всегда внимательны к вам, — сказал Умид и вошел в калитку.

Он расстегнул сорочку, намереваясь вымыться у колонки. Но шумная ватага мальчишек, протопавшая мимо калитки, надоумила его, что можно ведь искупаться в Анхоре, протекающем неподалеку. Он заспешил на улицу, чтобы догнать мальчишек и вместе с ними отправиться к реке. Но ему навстречу вошла в калитку тетушка Чотир, державшая двумя руками касу с машкичири — жирной кашей из маша и риса.

— Куда это вы собрались, не пообедав? — осведомилась она. — Отведайте-ка моего угощеньица. Пальчики оближете…

— Спасибо, тетушка, не следует вам утруждать себя.

— Не притворяйтесь, что сыты. Я ведь вижу, что с утра ничего не ели. Садитесь ешьте, пока не остыло.

Чотир-хола поставила касу на сури и удалилась.

Умид в несколько приемов, загребая по полной ложке, подчистил всю кашу и, еще больше повеселев, отправился на Анхор. До самого вечера он дурачился там вместе с махаллинскими ребятишками, плавал, нырял, брызгался, играл в пятнашки. Только вечером, с заходом солнца, пришел домой. Теперь он мог с легким сердцем подсесть к столу и написать Хафизе письмо. Он долго сидел в задумчивости, прежде чем поведал о том, что сегодняшний день был для него знаменательным и посулил немало добрых надежд на будущее. В данный момент в нем преобладало лирическое настроение, и оно подсказало ему приписать в конце письма две газели Навои, которые постоянно оживали в его голове, едва стоило задуматься над чем-нибудь серьезным. Всего однажды прочитал их, а запомнил на всю жизнь: