Однако Абдували-ака, сославшись на дела, простился и ушел.
Хозяйка ввела женщину в дом, пригласила сесть к сандалу, отогреться. Казашка, разувшись у порога, опустилась на курпачу, и, усадив рядом сынишку, подсунула озябшие ноги под стеганое одеяло, которым был накрыт столик-сандал. Тетушка Рузван заварила чай, села напротив.
— Рада вас видеть. Как поживаете? — осведомилась она, как положено по обычаю.
— Пришла вот, нужда заставила. Спасибо, милая, за доброту вашу. — Женщина поднесла к глазам кончик косынки.
— В дом, куда пришел гость, беда не приходит.
— Муж мой, Джилкибай умер. А тремя месяцами раньше дочку похоронила. Сынок вот только остался. — Она ласково погладила мальчика по давно не стриженной голове. — В Сарыагаче положение трудное. А у нас ни скотины, ни птицы нету… Джилкибай предупредил: «Ступай туда, в Казанши, там есть мои друзья…» Я и пошла, взяв за руку сына. Не выгоните — останусь, а выгоните — дальше пойду…
— Благоразумно вы поступили, — сказала тетушка Рузван, придвигая к мальчику рассыпанный по дастархану изюм и дольки колотого ореха; она налила в пиалушку чай и, поломав на куски лепешку, протянула гостье. — Угощайтесь, дорогая, прошу вас, угощайтесь.
Спустя полчаса пришел хозяин. Он поздоровался с гостями. Тетушка Рузван полила ему на руки теплую воду, он умылся и сел к дастархану. Хозяйка подала каждому по касе горячей похлебки из маша. Нишан-ака, следуя мудрой пословице: «Сперва еда, потом слова», ел молча, ни о чем не спрашивая. Лишь после того, как гости утолили голод, Нишан-ака, как бы извиняясь, проговорил:
— Мяса нынче не достать. Маш, тыква да фасоль только и выручают. Иногда в нашем заводском магазине бывает вермишель. Жена моя даже научилась готовить «вермишелевый плов». Молодец, вкусно у нее получается. Рис иногда бывает на базаре, но очень дорог…
— В Сарыагаче тоже нет мяса. А еще недавно, помнится, какие стада овец, табуны лошадей паслись в степи! Война так прожорлива…
— Ты, значит, жена Джилкибая?.. Пусть будет ему пухом земля, очень хороший был человек. Мы были друзьями. Вот Рузван знает. Когда он приезжал из Сарыагача, всегда останавливался у нас. Он обычно привозил пшеницу, ячмень, овец пригонял. А в конце осени, — знал, что в эту пору нам более всего нужно, — привозил саман. Без самана крышу к зиме не зальешь новым слоем глины. Спасибо ему, выручал… А потом я помогал ему закупить кое-что в магазинах. Как появятся на нашей улице верблюды, на душе радость: Джилкибай приехал. Все помню, как же. Значит, покинул этот мир бедняжка Джилкибай?
— Помер Джилкибай, оставил нас одних…
— Не одни вы. Здесь много друзей Джилкибая. Хайитбай-аксакал тоже его друг.
— А вот один не признал нас.
— Кто это?
— Кажется, Кари его зовут.
— Э, не говори про него, дженге. И такие люди на земле есть, не обижайтесь.
— Понимаю и не обижаюсь. Ведь даже родные братья не все одинаковы.
— Добрых людей у нас гораздо больше, вот увидите. Поживете и увидите.
— Джилкибай очень любил жителей махалли Казанши. Жнет пшеницу — говорит: «В Казанши повезу». Подрастают ягнята — опять: «Погоню в Казанши». Других и знать не хотел.
— А сынок на него похож, — заметил Нишан-ака, кивнув на мальчика, у которого начали слипаться глаза. Затем сказал жене: — Ты бы уложила его, устал, видно, парень в дороге.
— Устал, конечно, — подтвердила мать. — От Сарыагача пешком шли.
Долго они сидели, вспоминая добрые довоенные дни.
Через два дня тетушка Рузван отвела гостью в швейную артель, где работала сама, и устроила ее уборщицей. Казашка, привыкшая к степному простору, к домашнему хозяйству, вскоре свыклась с новым укладом жизни. Махаллинцы обращались к ней с почтением, называя ее дженге. Мальчик же быстро сдружился со сверстниками и стал ходить с ними в узбекскую школу.
Глава двадцать шестая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Весь день гроб с телом Хумаюна Саидбекова стоял в актовом зале райкома партии. Проститься шли друзья, коммунисты Шахрисябза, рабочие, колхозники из отдаленных районов. Тихо звучала музыка.
Вечером гроб в сопровождении множества людей, объятых горем, отвезли на станцию и внесли в вагон скорого поезда, отправляющегося в Ташкент. Было холодно. Сыпал мелкий, колючий снег. Люди стояли на перроне не двигаясь. Барчин поднялась в вагон, опустилась на скамью рядом с гробом. По другую сторону сидела мать, низко склонив голову и приложив к глазам платок. В вагоне тоже было холодно, нельзя спять пальто или развязать пуховую шаль. Веки Барчин распухли и покраснели от слез. Поезд плавно тронулся. Барчин подошла к окну, подышав на стекло, протерла его ладошкой. Люди медленно двигались рядом с вагоном. Поодаль она увидела огромного серого пса. Это же Каплан! Он вертелся у людских ног, метался и скоро исчез где-то в толпе. Поезд все больше набирал скорость. Промелькнули последние огни светофоров, и все исчезло, будто погрузились они в пустую непроглядную тьму…
Читать дальше