Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Умид, топая ногами и хватаясь за живот, заливался смехом. Ему по-настоящему было весело при виде того, как мачеха выходит из себя и готова лопнуть от злости. Он приплясывал и строил ей рожи:

— А вот и не слезу! Бросайте свою лопату, если добросите. Да глядите, чтоб она вам на голову не свалилась! Ха-ха-ха…

— Я сейчас уберу лестницу, и ты там сдохнешь с голоду!

— Это лучше, чем есть хлеб из ваших рук!

— Я подожгу балахану!..

— Фи, испугала…

— Подумай хорошенько, ведь все равно придется спуститься. Ведь отец тебя за ноги стянет оттуда!

— Я убегу по крышам в Оклон. Пусть весь дом остается вам!

— Ах ты гадина, чтоб ты проглотил свой язык, брызжущий ядом!..

Вдруг Фатима побледнела.

Она схватилась за живот и стала медленно оседать на землю. Умид хотел было что-то крикнуть, но осекся, увидя, как она с трудом побрела к супе и прилегла, издавая стоны. Вдруг она стала извиваться, корчиться, бить ногами — будто и взаправду жарилась на сковородке. Умид растерянно смотрел на нее, испугавшись своих слов, которые, видать, навлекли на мачеху болезнь. На губах ее выступила пена. Уж такого Умид не ожидал. Он сидел неподвижно на корточках на краю крыши и пялил глаза на мачеху, не зная, что делать. Наконец Фатима немножко успокоилась и стала тихо причитать: «Ой, хворь моя… Снова ко мне вернулась эта хворь. И все из-за этого выродка… Хворь моя вернулась…» Она с трудом поднялась и села. Ее волосы были растрепаны, разметались по лицу, по плечам. Она стала зачесывать их пальцами. Время от времени она поглядывала на Умида, глаза ее неестественно блестели. «Ой, до чего дожила я… воды некому подать мне, бедняжке… Умру, воды никто не подаст…»

У Умида тряслись от страха коленки. Все же он потихоньку спустился с балаханы. Взял на айване пиалу, зачерпнул воды в ведре и принес мачехе. А Фатима точно ждала этого. Вскочила, будто кошка, и вцепилась в одежду Умида. Пиала упала и разбилась, расплескав воду. Мачеха заломила Умиду руки за спину, свалила на землю — и ну колотить. Умид почувствовал, будто небо обрушилось ему на голову…

Почти три недели Умид находился в постели. Часто бредил. По ночам вскрикивал и просыпался…

Но это все же прошло. Главное испытание было впереди: внезапно умер отец. Отец ни разу никому не сказал, что чувствует себя плохо, что дает о себе знать контузия. Не берег себя. И теперь его не стало. На работе умер…

Умид теперь и сам почитал себя сиротой. Прежде, если его кто-нибудь называл так, он обижался: у него любимая бабушка, отец — какой же он сирота!.. А нынче, если кто-нибудь на людях жаловался на свою судьбу, такому говорили, показывая на Умида: «Возблагодари лучше аллаха. Могло быть и хуже. Была семья — и нет ее… Если птица счастья выпорхнула из рук, считай, пропала — обратно не сядет…»

Умид относился ко всему с безразличием. Пусть хоть с неба сыплются камни — и то он бы бровью не повел. Теперь он свыкся с бранью мачехи. Его не возмущали больше подзатыльники, грубые окрики. Делал исправно все, что ему поручалось. Иной раз даже такую работу, с какой не всякий взрослый бы справился. А мачеха нет-нет да и заставляла его, чтобы сильнее унизить, делать работу, какая лишь женщинам под стать. Он и это принимал безропотно, не замечая насмешек. Теперь ничто не могло уязвить его самолюбие. Он убил в себе это самолюбие, принимая все унижения от мачехи как естественную расплату за былую свою непокорность. Ему казалось, что сама судьба против него, а спорить с ней нет смысла…

По истечении двадцати дней после смерти мужа Фатима перевезла в этот дом своего брата вместе с семьей. С той поры Умид был вынужден прислуживать двум семьям.

Но прошло несколько дней, мачеха как-то зазвала Умида в комнату, поставила перед ним тарелку с блинами, залитыми топленым маслом и, ласково погладив его по голове, сказала:

— Съешь-ка, золотце, это.

Умид хватал блины немытыми руками и с жадностью запихивал в рот, словно боялся, что мачеха раздумает.

— Спасибо, — сказал он, когда заблестело дно тарелки.

— Вкусно?.. То-то же. Если будешь исправно делать, что я тебе скажу, всегда будешь есть такие лакомства.

— Я же ведь стараюсь… — сказал Умид и шмыгнул носом.

— Я прошу тебя, с этого дня называй меня «ападжан», хорошо? Особенно если к нам кто-нибудь зайдет. Не забывай, я для тебя — ападжан.

Умид пожал плечами:

— Мне все равно. Как вам будет угодно…

— Если кто-нибудь у тебя станет расспрашивать обо мне, скажи, что твоя ападжан с тобой всегда очень ласкова и любит тебя. А разве это не так? Разве я не люблю тебя и не ласкова, когда ты послушен?