Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

«Здравствуйте, Хафизахон! Ваше письмо получил. Спасибо, что не забыли. Желаю скорейшего выздоровления вашему отцу. Умид».

Всего через пять дней от Хафизы пришло второе письмо. Целых четыре страницы из тетради были заполнены мелким, как бисер, почерком. Ее письмо на этот раз было полно горечи и упреков. Она делала выговор Умиду за его сухое, полуофициальное «микрописьмо», как она выразилась. Призналась, что все эти десять дней, которые провела в Фергане, она мысленно присутствовала в Ташкенте, ходила с Умидом в театры, на концерты, и просила его подробнее написать, как он живет, где бывает и с кем. И в конце подписалась: «Ваша Хафиза». Эти последние два слова Умиду показались драгоценнее всех слов на свете. «Ваша Хафиза»!.. «Значит, она моя!» Он хотел бы сейчас превратиться в быстрокрылого сокола, чтобы умчаться вмиг в ту цветущую и благоухающую долину, окруженную со всех сторон горами, словно изумрудным кольцом, и отыскать там Хафизу… Он испытывал чувство вины перед ней, клял себя за то, что смог усомниться в Хафизе, подумав, что та забыла о нем, едва села в поезд, отправляющийся в Фергану, где конечно же полным-полно ее одноклассников, друзей, и не исключено, что кто-то из них ожидает ее с бо́льшим нетерпением, чем все прочие. И то первое письмо ее Умид воспринял как пустую формальность — исполнение обещания. Ему сейчас хотелось извиниться перед Хафизой за свои глупые подозрения, из-за которых причинил ей столько беспокойства.

Наутро Умид отправился к своей бабушке Тутинисе-буви, встретиться с которой для него было очень важно. Он держал под мышкой бумажный сверток, где были отрез на платье и душистое мыло, которое обычно очень любят старые люди. По пути опустил в почтовый ящик письмо Хафизе. Завернул на рынок и купил несколько румяных тандырных лепешек, посыпанных коноплей, и касу густых сливок. И теперь, окрыленный надеждой, зашагал прямо в Оклон. Бабушка Умида и бабушка Хафизы — обе старушки, давно знают друг друга, им не трудно будет договориться между собой…

Едва миновал махаллю Джарарык, расположенную в низине, похожей на старое русло высохшей реки, и вступил в Оклон, по закоулкам которого бегал босиком в мальчишестве, как на память пришли горестные дни детства, больно коснулись сердца, словно острием ножа. Вспомнилась Умиду мать, совсем еще молодая и статная, и ее ласковый тихий голос, когда она, прижавшись щекой к его лицу, приговаривала: «Ах ты, искорка очей моих, ах ты, верблюжоночек, если в твои ножки вопьется колючка, я своими ресницами извлеку ее…» Подумал о том, что мать так рано ушла из жизни, не дождавшись от него ничего доброго, и почувствовал, как что-то сдавило ему горло, захотелось плакать. И он, может, и заплакал бы, если бы не спохватился, вспомнив, что уже не в том возрасте, когда мать могла взять его, брыкающегося и орущего, на руки и, с трудом удерживая, оттирать пемзой цыпки с его ног…

Умид шел по прямому и длинному проулку, нынче уже заасфальтированному. А человеку, идущему по дороге, свойственно оглядываться назад. Поэтому уместно нам прервать здесь наше повествование и вернуться к прошлому Умида, его детству, наложившему отпечаток на его характер и взгляды. Не побоимся того, что наше отступление сродни клину, вбитому меж главами…

В народе говорят, что будущее младенца уже видно по его плачу…

Гости, ведшие разговор за дастарханом, не раз отмечали, что во взгляде этого смуглого голопузого мальчонки скрыта некая таинственность и загадочность. Движения его были сдержанны и степенны, как у взрослого. Это, конечно, не бросалось сразу людям в глаза, но и не заметить в мальчике этих особенностей было нельзя. Отец его восторгался тем, что сын не любит попусту болтать, а больше слушает, мотает себе на ус и, оставшись наедине с отцом, просит разъяснить, что было непонятным. Родственники говорили отцу, что его сын, когда вырастет, займет очень видное положение. Может, даже станет председателем колхоза.

Отец был доволен такими предсказаниями и, ероша волосы на голове Умида, щекотал ему щеку щетиной…

Недавно закончилась война. Победа принесла людям радость. Но они, люди, кажется, в те годы выдохлись, отдали все для победы — и силы, и здоровье. И тот первый год мира не смог сразу восполнить утраченное. Особенно старики, жившие все это время надеждой увидеть наконец по окончании войны сыновей и теперь обманутые в своих надеждах, стали уходить в иной мир, словно считая жизнь на этом свете теперь бессмысленной. Так по осени пожелтевшие листья опадают с деревьев.